Форум
Arzamas вместе с проектом «Прожито» выбрал записи из частных дневников, предшествовавшие аресту их владельцев в годы Большого террора. Почти все эти дневники побывали в Архиве ФСБ — главном источнике сведений для историка, который занимается событиями 1937 и 1938 года
Фотография из следственного дела Нины Луговской
© Н. С. Луговская. «Хочу жить…» Из дневника школьницы. 1932–1937. М., 2003
«3 января 1937 года
Три слова о Новом годе. Было на нем достаточно оживленно и весело, хотя могло бы быть и лучше. Впрочем, некоторым было, конечно, веселее, а я все‑таки чужая была , но собой осталась довольна. То ли я изменилась, то ли у меня стал более взрослый вид, но со мной все уже говорили как с равной, и я не чувствовала себя неловко. Я не была одна: Ляля, как и я, плохо знала компанию, и поэтому мы были вместе. Я быстро освоилась с двумя-тремя молодыми людьми и чувствовала себя с ними совсем свободно. Вино сделало нас веселей и общительней, заставило больше смеяться и чувствовать ко всем симпатию. И от всей ночи (утро не считаю) у меня осталось смутное воспоминание о чем-то ласковом, приятном, полном дружелюбия и симпатии. Какие-то намеки на нежность, теплое прикосновение руки, ласковая улыбка, близкий улыбающийся взгляд — все, что не имеет содержания, стоит только это выразить словами. Когда выпьешь несколько рюмок вина, первое новое ощущение — это близость с окружающими, исчезновение тех преград, которые прежде были и на следующий день вновь будут, чувствуешь себя родной и близкой. Кому не приходилось испытывать приятного волнения, похожего на головокружение, от пожатия чьей-нибудь твердой мужской руки; или вдруг почувствовать, как тебя кто-то мягко берет за плечи; или стоять вдвоем в комнате и говорить что-нибудь, глядя в красивое волнующее лицо. Это, может быть, пьяное возбуждение, но красивое и невинное».
Дневник был изъят во время обыска 4 января 1937 года. Нина Луговская была арестована 16 марта по обвинению в контрреволюционной деятельности и приговорена к пяти годам лагерей.
«20 марта 1937 года
День ясный. Т[емпература] в[оздуха] среди дня +4 °R . Д[авление] в[оздуха] 777,5 мм. Во всем идет страшный грабеж со стороны наших головотяпов-тиранов из Кремля, в особенности предметов первой и неотложной необходимости, как, например, лекарства. Оно вздорожало на 1000 % против былого времени.
[21 марта 1937 года]
Т[емпература] в[оздуха] +3 °R. Д[авление] в[оздуха] 777,8 мм. День, как и предыдущие, ясный…»
Арестован 21 марта 1937 года, осужден за контрреволюционную деятельность, расстрелян 27 января 1938 года.
Александр Аросев
© Wikimedia Commons
«30 апреля 1937 года
Чудная погода. Безукоризненная. Осматривал строящуюся дачу. Кажется, не хватит денег. Надо больше писать.
К вечеру через Москву проехал в Астафьево, к сыну. До боли жаль моих дочерей. Своими помыслами и настроениями они не со мной.
В „Сосны“ за Мальцевым приехала машина от Молотова. Неизменно каждый выходной Молотов приглашает его.
Письмо т. Молотову. Копии т. Таль и в редакцию „Известий“.
„Прилагаю материалы к заседанию Всесоюзного Пушкинского комитета, а также вырезку из газеты ‚Правда‘ от 30.01, из каковых документов видно, что 29.01.37 г. на заседании вышеназванного комитета были два доклада: один т. Бубнова , другой — мой. ‚Известия‘ поместили сообщение только о первом докладе. Что касается моего доклада, то о нем даже не упомянуто как о факте. Между тем доклад был на тему, которая может интересовать читателей ‚Известий‘, а именно о предстоящем проведении юбилея Пушкина за пределами СССР. Иностранный и советский читатель может по сообщению в ‚Известиях‘ заключить, что ВПК совершенно не интересуется вопросами о том, будет ли и как отмечен пушкинский день народами за пределами СССР.
Это обстоятельство не заслуживало бы внимания и настоящего письма, если бы неупоминание моего официального доклада на официальном заседании не стояло в каком-то странном официальном отчете, что ‚Известия‘ уже поместили однажды мою информацию о подготовке празднования юбилея Пушкина за границей, но… без моей подписи. Отсутствие подписи потом мне было объяснено тем, что при верстке газеты подпись под моей статьей выпала.
Не выпало ли также при верстке номера то место отчета о заседании ВПК, где говорили о моем докладе, отчета, который был одинаково сделан ВПК для всех газет“».
Арестован 3 июля 1937 года, расстрелян 10 февраля 1938 года.
Николай Устрялов
© Сахаровский центр
«4 июня 1937 года
Иногда думаешь:
— Как хорошо бы не думать!
В самом деле, есть нечто беспокойное, изнурительное в самой стихии мысли. Говорят: „навязчивые мысли“. Но разве не каждая мысль является в какой-то степени „навязчивой“? Мыслительный процесс в значительной мере самопроизволен. Хочешь затушить его, как свечу, — и не выходит. „Черные мысли, как мухи, жаля, жужжат и кружатся…“
Но, с другой стороны, разве в природе мысли нет внутреннего света, способного побороть тьму этих черных мух? Конечно, есть.
Но, должно быть, именно вот это-то противоборство света и тьмы в нашем мозговом аппарате и утомляет, изнашивает, изнуряет его. „Свет победил, но аппарат окончательно сдал“.
Как хорошо бы не думать! Разумеется, это вздор. Это равносильно иному: „как хорошо бы не жить“. Ибо — cogito, ergo sum . Значит, остается: света, больше света! Mehr Licht!
(12 ч. 40 м. дня)».
Арестован 6 июня 1937 года, расстрелян 14 сентября 1937 года.
Мария Сванидзе (стоит справа) с семьей
© Фотография из журнала Life за 15 сентября 1967 года
«7 июля 1937 года
Беру перо и не знаю, с чего начать. Трудно восстановить события последних месяцев. Они развернулись с такой катастрофичностью, что только повседеневная запись могла бы их зафиксировать. Беспрерывное изъятие людей с именами, которые много лет красовались наряду с лучшими людьми н[ашей] страны, которые вели большую работу, пользовались доверием, много раз награждались, — оказались врагами н[ашего] строя, предателями народа, подкупленными н[ашими] врагами. Не хочется писать в фельетонном тоне. Хочется просто выразить свое возмущение и недоумение.
Как мы могли всё проглядеть, как могло случиться, что вражеский элемент расцвел таким пышным цветом, — в чем причина и содержание этого разговора? Я часто, идя по улице и всматриваясь в типы и лица, думала: куда делись, как замаскировались те миллионы людей, которые по своему социальному положению, воспитанию и психике не могли принять сов[етского] строя, не могли идти в ногу с рабочими и бедняцким крестьянством, в ногу к социализму и коммунизму?
И вот эти хамелеоны на 20-м году революции обнаружились во всем своем лживом облачении. Ни элементарной честности, ни патриотизма, ни чисто животной хотя бы преданности к своему государству в них не нашлось. Вредить, продаваться, шипеть, ненавидеть, предавать, только бы не процветание самого справедливого строя. Столько чуждого и недоброжелательного элемента в момент революции присосалось к партии — как клещи, всосались и пили соки, все они взгромоздились на командные высоты, сначала маскировались, прикидывались правоверными, а потом, снюхавшись и объединившись, обнаглели и, к счастью, выявились, правда, с большим опозданием, так как успели уже сорганизоваться и причинить немало вреда стране. Настроение создалось тяжелое. Недоверие и подозрительность, да и что удивительного, когда вчерашние знакомые сегодня оказываются врагами, много лет лгавшими и носившими маску. Правда, большинство предателей и вредителей всегда были разложенцами, людьми, мало симпатичными мне, я лично не понесла разочарований, так как ко всем обнаруженным преступникам никогда не питала нежных чувств, но противно, что я могла с ними встречаться, говорить, даже некоторых принимать у себя в доме. На фоне этих событий протекает год…»
Арестована в декабре 1937 года, расстреляна 3 марта 1942 года.
«27 июля 1937 года
После несвоевременных холодов — настало наконец тепло: сейчас прошел теплый дождь и погода устанавливается грибная. Заколачиваю трудодни и ворчу на ребят за их нежизнеспособность. Ворчу я, конечно, зря: скромность моих ребят дороже хамства. Но не заклевали бы эти ублюдки тихих ребят! Живем впроголодь».
Дневник изъят при аресте 29 августа 1937 года. Андрей Аржиловский расстрелян 5 сентября 1937 года как член «кулацкой вредительской группировки».
Фотография из следственного дела Ольги Берггольц
© Архив Управления Федеральной службы безопасности по Санкт-Петербургу и Ленинградской области
«5 мая 1938 года
Злейшее состояние. Уверена, что экзамены будут моим сплошным позором, вернее, должна быть уверена в этом, потому что что-то говорит также, что может быть и победа. Но откуда эта пошлая, самодовольная мыслишка? Разве не ясно по последним контрольным, что ребята ничего не знают, что я ничего им не дала? Ах, ну ладно. Ведь я работала добросовестно. Я не виновата ни в своей неопытности, которую преодолела, ни в возмутительном состоянии советской школы, которое преодолеть не могу. Какое тяжелое состояние у меня по утрам, общей угнетенности, раздражения на все и на вся, да и не только по утрам. До сих пор не вернулись из Москвы протоколы парттройки, и я в неопределенном каком-то состоянии. Тоже возмутительно. Что так тянут. Ведь с постановления ЦК идет четвертый месяц … Нет. Никому нет до меня дела! А если не восстановят, что-нибудь отменят и т. д.? Как надоело все, боже мой, как надоело. Еще, еще рывок, еще немного терпения, говорю я себе, экзаменационные билеты, ожидание протоколов (ведь не два же месяца еще будут тянуть?), и там будет легче. Даже если не удастся Коктебель… Правда, эта Сиверская с Колькиной родней , с торкиными ребятами, которых я не люблю и которые меня раздражают, но это все же не школа. А м[ожет] б[ыть], удастся уехать куда-нибудь в Ялту. Хочу, чтоб одной, даже ненадолго без Коли и без Ленинграда. Какая сволочь Сашка Штейн , выдумавший, будто бы я „рассказала, что Беспамятнов освобожден “, ведущий себя нагло, несмотря на то, что его уже уличили во лжи, и как бы допечь его? У, как я не люблю людишек!.. Неясно также, как в будущем со школой? На этой нагрузке остаться не могу, а меньшую — согласятся ли? Все неясно, все обрыдло до отвращения…»
Арестована 13 декабря 1938 года как «участница троцкистско-зиновьевской организации и террористической группы». 3 июля 1939 года освобождена и реабилитирована.
«28 мая 1938 года
Не выходила из комнаты, и обед не готовила, и Вовку почти не кормила. Вова все гулял и не занимался, хотя на консультации был. После вчерашнего ужаса и головной боли — слабость и отупение: ничего не чувствую, но пустота тоже болезненна. Одно только знаю — что без работы невозможно: я наделаю глупостей или сойду с ума, хотя, может быть, уже больна. Я разучилась говорить. Может быть, я и не сумею больше работать, может быть, я все забыла. Все-таки легче быть один раз казненной, чем много раз унижаемой, оплевываемой, бесправной — при теоретической возможности пользоваться всеми правами сталинской конституции… Ведь были же месяцы, когда голова моя была ясной. Я умела себя держать в руках, я пыталась бороться за свою жизнь, у меня не было конфликтов с советской властью. Но что-то новое случилось: или я больная, или меня нужно изолировать от своих граждан. В газетах я вижу много отвратительного, во двор посмотрю — тоже все переворачивает…
Подумав об Игоре — хочется протестовать и нужно протестовать, но это тоже невозможно, вредно сейчас протестовать: люди ошибаются, но все же делают необходимое дело, без которого советской власти может быть нанесен большой ущерб. И вот весь комплекс этих соображений, чувств, впечатлений от фактов — делает чрезвычайно мучительными условия существования… Завтра, если не арестуют, пойду в Наркомат… У Вовки экзамен. Про Вовку внезапно узнала такое, что ночью не могла спокойно лежать. Я его спросила, когда он позавтракал: „Вова, тебе дарил Логинов ручку?“ — „Нет“. — „Как же ты совершил такой гадкий поступок, преступление: ты взял у меня на днях ключи, чтобы посмотреть свои открытки, и, ничего не говоря мне, вынул единственную вещь, которая осталась от отца, — его ручку и теперь ее потерял“. — „Я не знаю, почему я так сделал“. — „А где же ручка?“ — „Я не знаю“. Я спокойно, но тяжело говорила ему о его поступке, и правда, я ведь не могу его любить, не могу его ценить так же, как Игоря. Но после того, что он сделал, я его совсем не люблю. Он же на днях пришел от Логиновых радостный, прыгая, вытащил из кармана ручку и сказал мне: „Мне папа Женин подарил“. Мне немножко было странно, но, так как у них почти всегда вино и часто гости, я и решила, что, наверное, он под пьяную руку и подарил Вове. Ведь это специфический человек: у них всего слишком много, а тратят в день на всю семью не 5 рублей. Об этом они вели, очевидно, разговоры при Вове, а Вовка теперь восприимчив: ко всему прислушивается, и вот он мне солгал — и сделал пакость… Не надо его жалеть, не надо принимать все близко к сердцу. Это трудно выразить, но я должна освободиться от материнского чувства, ведь он будет гражданин, пусть общество его и воспитывает — тем паче, что при моих условиях угнетения и пыток создавать человека, работать над ним невозможно. С Вовкой я сегодня не говорила. Почему он так сделал, мне неясно. Но поступок очень низкий. Такого я за ним не знала до сих пор. Возможно, психиатр бы нашел, что это […] на те тягостные, безрадостные, специфические по своей жестокости условия, в которых живет Вова уже в течение 10 месяцев… К нам сегодня переехали жильцы в комнату Кс. Ив.: бабушка (мать арестованного Ткачева) и внучка. Внучка — единственное дитя 14 лет — очень избалована, а у бабушки непосильна дума… А во дворе сегодня целый день было необычайно оживленно. Во-первых, утром вывозили конфискованные вещи из третьего подъезда и из первого подъезда, а во‑вторых, въезжала семья из четырех человек: молодая женщина, двое детей по 10 лет и тоже молодой работник НКВД. Уже успел „заработать“. Вещей — три огромных грузовика. Мебель стильная, дорогая, огромные зеркала, рояль, всякие сундуки, столики, кровати какие-то белые. Рабочих 8 человек, из комендатуры — человек. Сам хозяин — вооруженный и хлопочущий около „своих“ вещей, вразвалку, маленький, отвратительный. Вещи еще до сих пор во дворе, не перетаскали. Все замечательно упаковано, но тут же, во дворе, раскрывают. Это началось с двух часов дня, а сейчас уже первый час ночи. Отвратительная такая обнаженность действий. Вспоминается, как конфисковали вещи, как приходили за брюками Пятницкого, как забирали радио, велосипед Игоря, как щупали воротник моего пальто — очевидно, жалели, что женское, как на руке тащили последнее пальто Пятницкого. Как сказали: „Пока пользуйтесь“ — гардеробом, зеркалом, теми остатками, которые у тебя теперь в комнате; как, наконец, заставляли меня три человека в развороченном кабинете Пятницкого, при конфискации, когда уже сделали опись, подписаться в том, что никаких претензий насчет вещей к НКВД нет. Как я прочла, какие именно вещи записаны, и страшно смутилась, что количество белья Пятницкого сильно преуменьшено, что целый ряд мелких вещей, как часы Игоря, ручки вечные, разные электрические, приятные для нас вещички, чемоданы и т. д. не внесены. Я замешкалась, попробовала отказать подписать, и как мне угрожающе сказали: „Ну, тогда вы вообще не получите“. Как я сообразила, что то, что мое, могут возвратить, нужно будет Пятницкому… Как я с отвратительным чувством подписала. Это все было 6 декабря и 30 декабря, и я совсем не знала, что все это означает, что вещи для Пятницкого не потребуются, что лучше бы я все же не подписалась — пусть бы знали, что я не оправдываю этот погром. А ведь у нас не было ничего чужого. Пятницкий писал, я работала, и он работал, и жили мы очень скромно… Вряд ли его дама работает, вряд ли он в состоянии что-нибудь писать, вряд ли он живет так скромно. Откуда же эти вещи?
Я думала, что конфискуют вещи в пользу государства — оказывается, добрая толика и, очевидно, самых ценных вещей вот таким работникам. Ну, что же нового в существе этих людей в этот „боевой“ отрезок времени?.. Самое страшное во мне — это развивающийся процесс недоверия к качеству людей, которые ведут следствие, налагают право на арест. Конечно, я знаю, что Ежов и некоторые другие, среди них — крупные и мелкие работники — прекрасные, настоящие люди — борцы ведут необычайную, тяжелую работу, но большинство… тоже ведут тяжелую работу, как люди низкого качества: глупые, пошлые, способные на низость. Меня очень мучает, что я так настроена, но факты (то, что сама испытала, то, что вижу — отдельными штрихами, то, что приходится слышать просто случайно от знакомых, стоящих в тюремной очереди…) не позволяют настроиться иначе. Все зависит от того, к кому попадешь в лапы: к человеку или к с…, к умному или к тупице, к культурному или к невежде, к настоящему коммунисту или к шкурнику. Горе тем, кто попадает ко второй категории, — „именно так“.
Хорошее лекарство три раза приняла. Голова не болит (работать, правда, не могу), что-то все же нервы напряжены, но наблюдать могла и злилась. Нужно стать совсем нечувствительной. Я думаю, что, когда начну работать — и самообслуживание нужно, и пищу добывать, и готовить, — вот когда будет дикая усталость — переживания — отупление. Перестану выбалтывать все, что беспокоит, а может быть, и нет. Сейчас еле влачу жалкое существование — и мало впечатлений. В работе будут трудности, придется сталкиваться с людьми, с какими? Новые факты — содержательная жизнь. И захочется выбалтывать на бумаге — уже привыкла, да и Пятницкого нет.
Он порядочно… от меня наслушался, зато с другими болтать не было никакой потребности, да и не будет, разве только с кем-либо из НКВД. Несмотря ни на что, они ближе».
Арестована 27 октября 1938 года, на основании дневника обвинена в антисоветской агитации. Приговорена к пяти годам трудовых лагерей, умерла в 1940 году, работая землекопом в Бурминском отделении Карлага.
«Прожито» — это проект, поставивший задачу собрать полный электронный корпус личных дневников XX века, написанных на русском языке.
Источники
Нина Луговская, школьница
Фотография из следственного дела Нины Луговской© Н. С. Луговская. «Хочу жить…» Из дневника школьницы. 1932–1937. М., 2003
«3 января 1937 года
Три слова о Новом годе. Было на нем достаточно оживленно и весело, хотя могло бы быть и лучше. Впрочем, некоторым было, конечно, веселее, а я все‑таки чужая была , но собой осталась довольна. То ли я изменилась, то ли у меня стал более взрослый вид, но со мной все уже говорили как с равной, и я не чувствовала себя неловко. Я не была одна: Ляля, как и я, плохо знала компанию, и поэтому мы были вместе. Я быстро освоилась с двумя-тремя молодыми людьми и чувствовала себя с ними совсем свободно. Вино сделало нас веселей и общительней, заставило больше смеяться и чувствовать ко всем симпатию. И от всей ночи (утро не считаю) у меня осталось смутное воспоминание о чем-то ласковом, приятном, полном дружелюбия и симпатии. Какие-то намеки на нежность, теплое прикосновение руки, ласковая улыбка, близкий улыбающийся взгляд — все, что не имеет содержания, стоит только это выразить словами. Когда выпьешь несколько рюмок вина, первое новое ощущение — это близость с окружающими, исчезновение тех преград, которые прежде были и на следующий день вновь будут, чувствуешь себя родной и близкой. Кому не приходилось испытывать приятного волнения, похожего на головокружение, от пожатия чьей-нибудь твердой мужской руки; или вдруг почувствовать, как тебя кто-то мягко берет за плечи; или стоять вдвоем в комнате и говорить что-нибудь, глядя в красивое волнующее лицо. Это, может быть, пьяное возбуждение, но красивое и невинное».
Дневник был изъят во время обыска 4 января 1937 года. Нина Луговская была арестована 16 марта по обвинению в контрреволюционной деятельности и приговорена к пяти годам лагерей.
Евдоким Николаевич Николаев, старший механик телеграфа, библиофил
«20 марта 1937 года
День ясный. Т[емпература] в[оздуха] среди дня +4 °R . Д[авление] в[оздуха] 777,5 мм. Во всем идет страшный грабеж со стороны наших головотяпов-тиранов из Кремля, в особенности предметов первой и неотложной необходимости, как, например, лекарства. Оно вздорожало на 1000 % против былого времени.
[21 марта 1937 года]
Т[емпература] в[оздуха] +3 °R. Д[авление] в[оздуха] 777,8 мм. День, как и предыдущие, ясный…»
Арестован 21 марта 1937 года, осужден за контрреволюционную деятельность, расстрелян 27 января 1938 года.
Александр Аросев, советский дипломат
Александр Аросев© Wikimedia Commons
«30 апреля 1937 года
Чудная погода. Безукоризненная. Осматривал строящуюся дачу. Кажется, не хватит денег. Надо больше писать.
К вечеру через Москву проехал в Астафьево, к сыну. До боли жаль моих дочерей. Своими помыслами и настроениями они не со мной.
В „Сосны“ за Мальцевым приехала машина от Молотова. Неизменно каждый выходной Молотов приглашает его.
Письмо т. Молотову. Копии т. Таль и в редакцию „Известий“.
„Прилагаю материалы к заседанию Всесоюзного Пушкинского комитета, а также вырезку из газеты ‚Правда‘ от 30.01, из каковых документов видно, что 29.01.37 г. на заседании вышеназванного комитета были два доклада: один т. Бубнова , другой — мой. ‚Известия‘ поместили сообщение только о первом докладе. Что касается моего доклада, то о нем даже не упомянуто как о факте. Между тем доклад был на тему, которая может интересовать читателей ‚Известий‘, а именно о предстоящем проведении юбилея Пушкина за пределами СССР. Иностранный и советский читатель может по сообщению в ‚Известиях‘ заключить, что ВПК совершенно не интересуется вопросами о том, будет ли и как отмечен пушкинский день народами за пределами СССР.
Это обстоятельство не заслуживало бы внимания и настоящего письма, если бы неупоминание моего официального доклада на официальном заседании не стояло в каком-то странном официальном отчете, что ‚Известия‘ уже поместили однажды мою информацию о подготовке празднования юбилея Пушкина за границей, но… без моей подписи. Отсутствие подписи потом мне было объяснено тем, что при верстке газеты подпись под моей статьей выпала.
Не выпало ли также при верстке номера то место отчета о заседании ВПК, где говорили о моем докладе, отчета, который был одинаково сделан ВПК для всех газет“».
Арестован 3 июля 1937 года, расстрелян 10 февраля 1938 года.
Николай Васильевич Устрялов, философ
Николай Устрялов© Сахаровский центр
«4 июня 1937 года
Иногда думаешь:
— Как хорошо бы не думать!
В самом деле, есть нечто беспокойное, изнурительное в самой стихии мысли. Говорят: „навязчивые мысли“. Но разве не каждая мысль является в какой-то степени „навязчивой“? Мыслительный процесс в значительной мере самопроизволен. Хочешь затушить его, как свечу, — и не выходит. „Черные мысли, как мухи, жаля, жужжат и кружатся…“
Но, с другой стороны, разве в природе мысли нет внутреннего света, способного побороть тьму этих черных мух? Конечно, есть.
Но, должно быть, именно вот это-то противоборство света и тьмы в нашем мозговом аппарате и утомляет, изнашивает, изнуряет его. „Свет победил, но аппарат окончательно сдал“.
Как хорошо бы не думать! Разумеется, это вздор. Это равносильно иному: „как хорошо бы не жить“. Ибо — cogito, ergo sum . Значит, остается: света, больше света! Mehr Licht!
(12 ч. 40 м. дня)».
Арестован 6 июня 1937 года, расстрелян 14 сентября 1937 года.
Мария Анисимовна Сванидзе, певица
Мария Сванидзе (стоит справа) с семьей© Фотография из журнала Life за 15 сентября 1967 года
«7 июля 1937 года
Беру перо и не знаю, с чего начать. Трудно восстановить события последних месяцев. Они развернулись с такой катастрофичностью, что только повседеневная запись могла бы их зафиксировать. Беспрерывное изъятие людей с именами, которые много лет красовались наряду с лучшими людьми н[ашей] страны, которые вели большую работу, пользовались доверием, много раз награждались, — оказались врагами н[ашего] строя, предателями народа, подкупленными н[ашими] врагами. Не хочется писать в фельетонном тоне. Хочется просто выразить свое возмущение и недоумение.
Как мы могли всё проглядеть, как могло случиться, что вражеский элемент расцвел таким пышным цветом, — в чем причина и содержание этого разговора? Я часто, идя по улице и всматриваясь в типы и лица, думала: куда делись, как замаскировались те миллионы людей, которые по своему социальному положению, воспитанию и психике не могли принять сов[етского] строя, не могли идти в ногу с рабочими и бедняцким крестьянством, в ногу к социализму и коммунизму?
И вот эти хамелеоны на 20-м году революции обнаружились во всем своем лживом облачении. Ни элементарной честности, ни патриотизма, ни чисто животной хотя бы преданности к своему государству в них не нашлось. Вредить, продаваться, шипеть, ненавидеть, предавать, только бы не процветание самого справедливого строя. Столько чуждого и недоброжелательного элемента в момент революции присосалось к партии — как клещи, всосались и пили соки, все они взгромоздились на командные высоты, сначала маскировались, прикидывались правоверными, а потом, снюхавшись и объединившись, обнаглели и, к счастью, выявились, правда, с большим опозданием, так как успели уже сорганизоваться и причинить немало вреда стране. Настроение создалось тяжелое. Недоверие и подозрительность, да и что удивительного, когда вчерашние знакомые сегодня оказываются врагами, много лет лгавшими и носившими маску. Правда, большинство предателей и вредителей всегда были разложенцами, людьми, мало симпатичными мне, я лично не понесла разочарований, так как ко всем обнаруженным преступникам никогда не питала нежных чувств, но противно, что я могла с ними встречаться, говорить, даже некоторых принимать у себя в доме. На фоне этих событий протекает год…»
Арестована в декабре 1937 года, расстреляна 3 марта 1942 года.
Андрей Степанович Аржиловский, крестьянин Червишевской волости Тюменского уезда
«27 июля 1937 года
После несвоевременных холодов — настало наконец тепло: сейчас прошел теплый дождь и погода устанавливается грибная. Заколачиваю трудодни и ворчу на ребят за их нежизнеспособность. Ворчу я, конечно, зря: скромность моих ребят дороже хамства. Но не заклевали бы эти ублюдки тихих ребят! Живем впроголодь».
Дневник изъят при аресте 29 августа 1937 года. Андрей Аржиловский расстрелян 5 сентября 1937 года как член «кулацкой вредительской группировки».
Ольга Берггольц, поэтесса
Фотография из следственного дела Ольги Берггольц© Архив Управления Федеральной службы безопасности по Санкт-Петербургу и Ленинградской области
«5 мая 1938 года
Злейшее состояние. Уверена, что экзамены будут моим сплошным позором, вернее, должна быть уверена в этом, потому что что-то говорит также, что может быть и победа. Но откуда эта пошлая, самодовольная мыслишка? Разве не ясно по последним контрольным, что ребята ничего не знают, что я ничего им не дала? Ах, ну ладно. Ведь я работала добросовестно. Я не виновата ни в своей неопытности, которую преодолела, ни в возмутительном состоянии советской школы, которое преодолеть не могу. Какое тяжелое состояние у меня по утрам, общей угнетенности, раздражения на все и на вся, да и не только по утрам. До сих пор не вернулись из Москвы протоколы парттройки, и я в неопределенном каком-то состоянии. Тоже возмутительно. Что так тянут. Ведь с постановления ЦК идет четвертый месяц … Нет. Никому нет до меня дела! А если не восстановят, что-нибудь отменят и т. д.? Как надоело все, боже мой, как надоело. Еще, еще рывок, еще немного терпения, говорю я себе, экзаменационные билеты, ожидание протоколов (ведь не два же месяца еще будут тянуть?), и там будет легче. Даже если не удастся Коктебель… Правда, эта Сиверская с Колькиной родней , с торкиными ребятами, которых я не люблю и которые меня раздражают, но это все же не школа. А м[ожет] б[ыть], удастся уехать куда-нибудь в Ялту. Хочу, чтоб одной, даже ненадолго без Коли и без Ленинграда. Какая сволочь Сашка Штейн , выдумавший, будто бы я „рассказала, что Беспамятнов освобожден “, ведущий себя нагло, несмотря на то, что его уже уличили во лжи, и как бы допечь его? У, как я не люблю людишек!.. Неясно также, как в будущем со школой? На этой нагрузке остаться не могу, а меньшую — согласятся ли? Все неясно, все обрыдло до отвращения…»
Арестована 13 декабря 1938 года как «участница троцкистско-зиновьевской организации и террористической группы». 3 июля 1939 года освобождена и реабилитирована.
Юлия Иосифовна Соколова-Пятницкая, инженер
«28 мая 1938 года
Не выходила из комнаты, и обед не готовила, и Вовку почти не кормила. Вова все гулял и не занимался, хотя на консультации был. После вчерашнего ужаса и головной боли — слабость и отупение: ничего не чувствую, но пустота тоже болезненна. Одно только знаю — что без работы невозможно: я наделаю глупостей или сойду с ума, хотя, может быть, уже больна. Я разучилась говорить. Может быть, я и не сумею больше работать, может быть, я все забыла. Все-таки легче быть один раз казненной, чем много раз унижаемой, оплевываемой, бесправной — при теоретической возможности пользоваться всеми правами сталинской конституции… Ведь были же месяцы, когда голова моя была ясной. Я умела себя держать в руках, я пыталась бороться за свою жизнь, у меня не было конфликтов с советской властью. Но что-то новое случилось: или я больная, или меня нужно изолировать от своих граждан. В газетах я вижу много отвратительного, во двор посмотрю — тоже все переворачивает…
Подумав об Игоре — хочется протестовать и нужно протестовать, но это тоже невозможно, вредно сейчас протестовать: люди ошибаются, но все же делают необходимое дело, без которого советской власти может быть нанесен большой ущерб. И вот весь комплекс этих соображений, чувств, впечатлений от фактов — делает чрезвычайно мучительными условия существования… Завтра, если не арестуют, пойду в Наркомат… У Вовки экзамен. Про Вовку внезапно узнала такое, что ночью не могла спокойно лежать. Я его спросила, когда он позавтракал: „Вова, тебе дарил Логинов ручку?“ — „Нет“. — „Как же ты совершил такой гадкий поступок, преступление: ты взял у меня на днях ключи, чтобы посмотреть свои открытки, и, ничего не говоря мне, вынул единственную вещь, которая осталась от отца, — его ручку и теперь ее потерял“. — „Я не знаю, почему я так сделал“. — „А где же ручка?“ — „Я не знаю“. Я спокойно, но тяжело говорила ему о его поступке, и правда, я ведь не могу его любить, не могу его ценить так же, как Игоря. Но после того, что он сделал, я его совсем не люблю. Он же на днях пришел от Логиновых радостный, прыгая, вытащил из кармана ручку и сказал мне: „Мне папа Женин подарил“. Мне немножко было странно, но, так как у них почти всегда вино и часто гости, я и решила, что, наверное, он под пьяную руку и подарил Вове. Ведь это специфический человек: у них всего слишком много, а тратят в день на всю семью не 5 рублей. Об этом они вели, очевидно, разговоры при Вове, а Вовка теперь восприимчив: ко всему прислушивается, и вот он мне солгал — и сделал пакость… Не надо его жалеть, не надо принимать все близко к сердцу. Это трудно выразить, но я должна освободиться от материнского чувства, ведь он будет гражданин, пусть общество его и воспитывает — тем паче, что при моих условиях угнетения и пыток создавать человека, работать над ним невозможно. С Вовкой я сегодня не говорила. Почему он так сделал, мне неясно. Но поступок очень низкий. Такого я за ним не знала до сих пор. Возможно, психиатр бы нашел, что это […] на те тягостные, безрадостные, специфические по своей жестокости условия, в которых живет Вова уже в течение 10 месяцев… К нам сегодня переехали жильцы в комнату Кс. Ив.: бабушка (мать арестованного Ткачева) и внучка. Внучка — единственное дитя 14 лет — очень избалована, а у бабушки непосильна дума… А во дворе сегодня целый день было необычайно оживленно. Во-первых, утром вывозили конфискованные вещи из третьего подъезда и из первого подъезда, а во‑вторых, въезжала семья из четырех человек: молодая женщина, двое детей по 10 лет и тоже молодой работник НКВД. Уже успел „заработать“. Вещей — три огромных грузовика. Мебель стильная, дорогая, огромные зеркала, рояль, всякие сундуки, столики, кровати какие-то белые. Рабочих 8 человек, из комендатуры — человек. Сам хозяин — вооруженный и хлопочущий около „своих“ вещей, вразвалку, маленький, отвратительный. Вещи еще до сих пор во дворе, не перетаскали. Все замечательно упаковано, но тут же, во дворе, раскрывают. Это началось с двух часов дня, а сейчас уже первый час ночи. Отвратительная такая обнаженность действий. Вспоминается, как конфисковали вещи, как приходили за брюками Пятницкого, как забирали радио, велосипед Игоря, как щупали воротник моего пальто — очевидно, жалели, что женское, как на руке тащили последнее пальто Пятницкого. Как сказали: „Пока пользуйтесь“ — гардеробом, зеркалом, теми остатками, которые у тебя теперь в комнате; как, наконец, заставляли меня три человека в развороченном кабинете Пятницкого, при конфискации, когда уже сделали опись, подписаться в том, что никаких претензий насчет вещей к НКВД нет. Как я прочла, какие именно вещи записаны, и страшно смутилась, что количество белья Пятницкого сильно преуменьшено, что целый ряд мелких вещей, как часы Игоря, ручки вечные, разные электрические, приятные для нас вещички, чемоданы и т. д. не внесены. Я замешкалась, попробовала отказать подписать, и как мне угрожающе сказали: „Ну, тогда вы вообще не получите“. Как я сообразила, что то, что мое, могут возвратить, нужно будет Пятницкому… Как я с отвратительным чувством подписала. Это все было 6 декабря и 30 декабря, и я совсем не знала, что все это означает, что вещи для Пятницкого не потребуются, что лучше бы я все же не подписалась — пусть бы знали, что я не оправдываю этот погром. А ведь у нас не было ничего чужого. Пятницкий писал, я работала, и он работал, и жили мы очень скромно… Вряд ли его дама работает, вряд ли он в состоянии что-нибудь писать, вряд ли он живет так скромно. Откуда же эти вещи?
Я думала, что конфискуют вещи в пользу государства — оказывается, добрая толика и, очевидно, самых ценных вещей вот таким работникам. Ну, что же нового в существе этих людей в этот „боевой“ отрезок времени?.. Самое страшное во мне — это развивающийся процесс недоверия к качеству людей, которые ведут следствие, налагают право на арест. Конечно, я знаю, что Ежов и некоторые другие, среди них — крупные и мелкие работники — прекрасные, настоящие люди — борцы ведут необычайную, тяжелую работу, но большинство… тоже ведут тяжелую работу, как люди низкого качества: глупые, пошлые, способные на низость. Меня очень мучает, что я так настроена, но факты (то, что сама испытала, то, что вижу — отдельными штрихами, то, что приходится слышать просто случайно от знакомых, стоящих в тюремной очереди…) не позволяют настроиться иначе. Все зависит от того, к кому попадешь в лапы: к человеку или к с…, к умному или к тупице, к культурному или к невежде, к настоящему коммунисту или к шкурнику. Горе тем, кто попадает ко второй категории, — „именно так“.
Хорошее лекарство три раза приняла. Голова не болит (работать, правда, не могу), что-то все же нервы напряжены, но наблюдать могла и злилась. Нужно стать совсем нечувствительной. Я думаю, что, когда начну работать — и самообслуживание нужно, и пищу добывать, и готовить, — вот когда будет дикая усталость — переживания — отупление. Перестану выбалтывать все, что беспокоит, а может быть, и нет. Сейчас еле влачу жалкое существование — и мало впечатлений. В работе будут трудности, придется сталкиваться с людьми, с какими? Новые факты — содержательная жизнь. И захочется выбалтывать на бумаге — уже привыкла, да и Пятницкого нет.
Он порядочно… от меня наслушался, зато с другими болтать не было никакой потребности, да и не будет, разве только с кем-либо из НКВД. Несмотря ни на что, они ближе».
Арестована 27 октября 1938 года, на основании дневника обвинена в антисоветской агитации. Приговорена к пяти годам трудовых лагерей, умерла в 1940 году, работая землекопом в Бурминском отделении Карлага.
«Прожито» — это проект, поставивший задачу собрать полный электронный корпус личных дневников XX века, написанных на русском языке.
Источники
- Аржиловский А. С. Дневник 36–37-го годов.
Урал. № 3. 1992. - Аросева О. А. Прожившая дважды.
М., 2012. - Луговская Н. «Хочу жить!» Дневник советской школьницы.
М., 2010. - Пятницкая Ю. И. Дневник жены большевика.
Бенсон, 1987. - Дневник Ольги Берггольц, 1938 год.
РГАЛИ. Ф. 2888. Оп. 1. Ед. хр. 354. Л. 43–45. - «Иосиф бесконечно добр…»: Дневник М. А. Сванидзе.
Источник: Документы русской истории. № 1. 1993. - «Исчез человек, и нет его, куда девали — никто не знает»: из конфискованного дневника Е. Н. Николаева.
Источник. № 4. 1993. - «Служить Родине приходится костями…»: Дневник Н. В. Устрялова, 1935–1937 годы.
Источник. № 5–6. 1998.
Вы, товарищи дорогие, хотите САМИ "очки втирать" ! Ну, тады ясно. 
