Для детей

сказка о ленивом мышонке, настоящей дружбе и великом Нехочухе

Эта детская сказка – о том, что человек не выживет без таких качеств как трудолюбие и верность.
Вот и утро наступило, подумал мышонок Ремми, встал и пошел умываться. Он был очень добрым и трудолюбивым, но жил он не один, а со своим другом, Линчем, который был полной его противоположностью. Убравшись в доме, Ремми пошел будить своего друга.
После завтрака трудолюбивый мышонок задумался о том, что пора бы запастись едой на зиму, ведь лето подходило к концу. Собравшись, он попросил помощи у своего друга, на что тот ответил: «Ремми, столько времени еще впереди, пойдем лучше поплаваем, а когда придет осень, вместе что-нибудь придумаем».
Ремми очень огорчился, услышав такие слова от своего лучшего друга.
И он сказал ему, что если тот не одумается, это ни чем хорошим не кончится, и рассказал ему детскую сказку о великом Нехочухе. На что Линч махнул рукой и убежал резвиться.
Пока трудолюбивый мышонок работал, не покладая рук, другой, забыв обо всем на свете, веселился с новыми друзьями.
Пришла пора золотой осени, и все лесные жители разбежались по своим теплым, уютным и готовым к зиме норкам. Оставшись совсем один, он почувствовал себя голодным, холодным и ни кому не нужным.
Он долго бродил по лесу в поисках еды и ночлега, но никто, даже его новые друзья, не захотели помочь ему.
Совсем обессиленный от голода и холода, мышонок Линч прибрел к дому своего старого и доброго друга Ремми. Постыдившись постучаться, он долго стоял, переминаясь с ноги на ногу, заглядывая в его окно и подбирая слова о прощении.
И тут Ремми заметил своего друга, выбежал к нему, обнял и пригласил в дом, забыв про все обиды.
В тот вечер маленький мышонок Линч понял цену дружбе и смысл пословицы: «Cделал дело, гуляй смело!»

сказка на ночь о жадном ежике


В одном сказочном лесу жил-был ежик. Ежик был маленький и неказистый, но не это главное. А главное то, что ежик был очень жадным.
Он постоянно бегал по лесу и подбирал все, что не попадется. Иногда ему везло, и он находил что-нибудь съестное, оставшееся от туристов или грибников. Но чаще всего тащил к себе в норку всякую ненужную всячину. Это были пластмассовые бутылки, конфетные обертки и даже один старый башмак.
Где его подобрал, и сам, наверное, не помнил. Норка была с маленьким
лазом, и добыча ежика не пролазила в него. Порядком повозившись, он
оставлял свое добро в ямке у входа.
И все ему было мало. Он тащил и тащил. Ему казалось – все, что он находит, ему пригодится. А так, как он был жадным, то он постоянно сторожил свое добро. Птица пролетит – он из норки выскочит и смотрит, не сперла ли чего. Зверюшка мимо пробежит – ежик тут как тут. И фырчит недовольный. И топочет своими ножками по земле. Все ему кажется, что добра меньше стало.
Даже зимой стал плохо спать. Ворочается с боку на бок. Заснуть не может. Прошло несколько лет. И вот однажды уже не очень молодой ежик подумал: «А зачем мне столько добра? Что мне с ним делать?»
Но жадный еж по привычке каждое утро выползал из норки и, топая своими уже не очень молодыми лапами, стремился обойти весь знакомый ему лес. Даже кем-то оброненное яблоко не смогло отвлечь его от своего любимого занятия. В глубине души своей колючий жадина понимал, что ничего из того, что он притащил к своей норке, ему не понадобится.
Более того – оно не нужно и никому из всех остальных обитателей леса. Он
понимал это и все равно тянул все к себе домой в надежде, что когда-нибудь ему что-нибудь пригодится. Ведь это был очень жадный ежик. Вот такая детская сказка о жадном ежике.
Дети, а как вы поступаете? Не жадничаете своими игрушками, как этот ежик?
© Shalek

Для детей постарше.
ТИГРЕНОК ГУЛЬЧА, С. Радзиевская, Казань, татарское книжное издательство 1981 года. Отличный рассказ для детей постарше. Сканировал с книги.

— Нет угля для сандала? О шайтан, о сыншайтана, он забыл принести уголь! Дай мне палку, Хаким, я три мешка угля выколочу из этой собаки вместо одного!
— Вот хорошая палка.— И достойный сынок главного истопника, такой же коротенький и жирный, как его папаша, с готовностью подал отцу большую суковатую палку.
— Я знаю, отец, где его искать. Уж он, наверно, опять смотрит на тигренка в клетке. Вчера я три раза отколотил его за это и крепко оттаскал за уши, ничего не помогает!
Хаким побежал за отцом. Он весело хихикал и подпрыгивал — то-то будет смеху, когда отец начнет колотить этого бездельника!
Хакиму никогда не приходилось таскать тяжелых мешков с углем. И сейчас, еле поспевая за отцом, он думал: «За что же на кухне кормят этого Назира? Ведь он вчера еще получил половину лепешки и кость, а на ней было даже немного мяса. По крайней мере он грыз ее, ясам видел. Ведь не станешь же грызть кость, на которой ничего нет».
В чудесном саду Мустафы-бека, на горке, в конце тенистой аллеи, стояла большая клетка с золоченой решеткой. Темная зелень карагача защищала ее от солнца. Прижавшись лицом к прутьям решетки, стоял маленький мальчик в драном халатике. Он просунул руку между прутьями.
— Золотой мой,— говорил он,— полосатая мордочка, Гульча. У тебя глаза, каккамень в кольце у Мустафы-бека, даже лучше.— И он ласково проводил рукой поблестящей спине маленького тигренка. А тот жмурился, потягивался и, перевернувшись белым животом кверху, ловил и покусывал маленькие пальцы мальчика.
— Поймай, поймай,— смеялся Назир и хлопал тигренка тонким прутиком.— Ты такой быстрый, а не можешь поймать прутик! Такой быстрый, а не... Ай! — И он с криком отпрыгнул от клетки: длинная палка истопника со свистом прошлась по его спине.
— Глаза, как камни в кольце Мустафы-бека? — задыхался от злости Джура.— Я тебе покажу камни! Я тебе покажу полосатую мордочку. Я тебе!.. Где уголь? Почему не принес угля для сандала?
Назир метнулся было в кусты, но истопник Джура ухватил его за полу халата и снова замахнулся. Мальчик поднял руки, защищая голову от ударов. Хаким взвизгнул от удовольствия и даже подпрыгнул, но затем... Затем все трое замерли и, вытаращив глаза, перестали даже дышать:по дорожке медленно и важно шел сам Мустафа-бек, великий и грозный министр его величества эмира бухарского.
Семь шагов, медленных и важных успел он сделать, с удивлением рассматривая окаменевшую группу, пока Джура опомнился. Выпустив мальчика, истопник прижал обе руки к животу и порывисто согнулся. Голова его почти коснулась песка аллеи; кланяясь, он точно переломился пополам.
— Да сохранит вас аллах, всемилостивейший повелитель! Да продлит он счастливые дни вашей жизни, да...
Палка вывалилась из ослабевших рук Джуры. Хаким, пятясь, хотел спрятаться за розовым кустом, замышляя, как бы ему удрать куда-нибудь подальше и там отлежаться, пока пройдет страх. Грозному Мустафе-беку опасно было попадаться на глаза, да еще по такому случаю: он нетерпел, чтобы по его любимым дорожкам ходили без разрешения.
А Назир так и застыл на месте, не догадываясь ни оправить одежду, ни поклониться.
Мустафа-бек медленно поднял руку и провел ею по длинной волнистой бороде. На пальце его сверкнул желтый камень, темные брови нахмурились, а это был плохой признак.
— Вы что тут делаете? —спросил он тихим голосом.
Мустафа-бек никогда не кричал, но чем тише говорил министр, тем ужаснее были последствия.
— Мальчишка стоял, на тигренка смотрел,— залопотал Джура, не переставая отвешивать поклоны.— День стоит, ночь стоит, день стоит, ночь стоит, день стоит...
Ноги у Джуры подгибались: великий Мустафа-бек гневается, это ясно! А он не может остановиться, он погиб...
— Ночь стоит!..— с отчаянием выкрикнул он последний раз, опустил голову и замер.
Министр в нетерпении перевел глаза на сидевшего на корточках Хакима.
— Отец из него три мешка углявы колотить хотел,— пролепетал тот, уже совершенно ошалев от страха, и упал на песок, закрыв голову полой халата.
Джура нагнулся еще ниже и перестал дышать. В клоповник его пошлет министр или сразу велит отрубить голову?
Он ждал удара в ладоши — знак, по которому из кустов должны выскочить невидимые сейчас слуги. И вдруг... странный неожиданный звук!
Но это не удар, в ладоши, это... и Джура украдкой, склонив голову набок, приоткрыл левый глаз.
Грозный Мустафа-бек... нет,этому нельзя было поверить, Мустафа-бек... смеялся. Он смеялся громко и долго,так, что колыхались полы его зеленого шелкового халата.
— Три мешка угля из этого маленького оборванца!.. Три мешка угля,— повторял он и вдруг, спохватившись, нахмурился и опять принял величественный вид.— Так мальчишка смотрит на тигренка? — важно переспросил он.
Сандал — жаровня с угольями.
Б е к — господин.
Гульча — цветочек.
— День стоит, ночь стоит...— пролепетал Джура чуть не в обмороке и пошатнулся на обмякших ногах.
И тут Мустафа-бек все же хлопнул в ладоши.
— Помилуйте, всемилостивейший! — взвыл Джура и повалился на землю лицом в песок.
Но министр уже не смотрел на него.
— Мальчишку вымыть и приставить к тигренку,— приказал он появившимся слугам, даже не взглянув на неподвижного Назира.— Пусть кормит его и веселит. А вы... прочь!
Джуре и Хакиму не нужно было повторять этого дважды. Они мигом исчезли, словно растаяли.
А на площадке перед клеткой двое рослых слуг в нарядных красных халатах смотрели на все еще неподвижно стоявшего Назира.
— И вот этому нищему ходить за тигренком! — сказал один и озлобленно сплюнул.— Кормить его и веселить! Да от такого и тигр запаршивеет, пусть отсохнут у меня руки и ноги!
— Тише,— сказал другой и дернул его за рукав.— На слова всемилостивейшего Мустафы-бека плюешь! Одумайся! И потом, если змееныш сумел понравиться господину, он сумеет и больно ужалить. Да и чего ты злишься, Исхак?Мало тебе работы со зверями? Радовался бы, что нашелся помощник! — И, повернувшись к Назиру, он с притворной лаской взял его за руку.
— Иди, мальчуган,— сказал он,— я дам тебе новую рубашку и халат. И помни, что я первый сказал тебе ласковое слово.
Мальчик как во сне провел рукой по глазам.
— И мне... мне можно будет играть с ним? — с запинкой произнес он, указывая на метавшегося в клетке тигренка.
— Еще надоест! — засмеялся слуга.— Пойдем же. Меня зовут Ибрагим. Запомнил? Ибрагим.
— Ибрагим...— как эхо повторил мальчик и пошел за слугой робкими шагами, не в силах понять и пережить всех событий этого удивительного утра.
Исхак еще раз плюнул им вслед и отвернулся.
— Попомнишь же ты меня! — тихо сказал он.— Дать мне в помощники сына слепой нищей. Ну,подожди, авось Мустафа-бек забудет о тебе, как забыл уж было о тигренке, а тогда...— И он с неохотой последовал за уходившими.
На площадке перед клеткой водворилась тишина. Пестрый удод, распустив хохолок, побежал по дорожке и с криком вспорхнул на дерево; большая зеленая ящерица шмыгнула в кусты, к розе, жужжа, подлетел золотисто-зеленый жук и, сложив крылышки, спрятался в ее душистой середине, а на дорожке валялась забытая Джурой крепкая суковатая палка.
Тигренок стоял, прислонившись лбом к решетке, и, прищурив желтые глаза, уныловсматривался вдаль.
Ему было скучно. Золоченая клетка в саду Мустафы-бека сделалась его домом недавно. Два шелковых халата подарил за него министр двум искалеченным охотникам. Мать тигренка была самой сильной и смелой тигрицей тростниковых зарослей Аму-Дарьи. Она билась долго ихрабро за свободу своего детеныша.
Это случилось десять дней тому назад. Мешок с тигренком один из охотников перекинул на спину и бежал что есть духу, придерживая его уцелевшей рукой.
Второй охотник еле поспевал за товарищем и задыхался, хватаясь за грудь; уже умирающая тигрица подмяла его под себя, и только в последнее мгновение охотнику удалось всадить ей в бок кривой нож с посеребренной рукояткой.
Они добежали до реки, едва успели вскочить в широкую плоскодонную лодку и лежали в ней, задыхаясь,измученные болью и страхом. В то время, как гребцы поспешно отталкивались отберега веслом, на берегу, припав за развесистым кустом джиды, дрожал в бессильной злобе отец тигренка — огромный одноглазый тигр. Его-то и боялись, от него-то ибежали охотники. Они знали, что он, вернувшись с дальней охоты, пойдет по их следам и одолеть его им, искалеченным, будет не под силу.
Тигр хлестал себя длинным хвостом по бокам и царапал землю. Он опоздал всего на несколько минут. Его жалобный и грозный рев заставлял дрожать и гребцов, вынуждал их быстрее взмахивать веслами.
— Ваше счастье,— говорили гребцы охотникам. Быстро вы бежали, быстрее смерти, а она по пятам шла.
Тигренок с плачем бился вмешке, и его жалобному писку отвечало страшное рычанье отца.
Одноглазый тигр был хром. За искалеченную ногу он в свое время взял три жизни охотников. О нем слагали легенды. Он бросился было в воду на зов тигренка, но больная нога ныла, и он не решился плыть и повернул обратно.
В первую же ночь он ворвался в кишлак и, как смерч, прошел по нему: разорвал несколько баранов и лошадей. Дорого обошелся дехканам каприз Мустафы-бека — приобретение маленького украшения зверинца.
Кишлак — селение.
Дехкане —крестьяне.
Три дня любовался им грозный министр эмира бухарского, а потом наскучила игрушка.Только один маленький нищий — Назир всем сердцем полюбил красивого зверька и изредка играл с ним.
Тигренку было скучно, клетка тесна для него, привыкшего к простору. А теперь еще ушел и мальчик. Его маленькие руки так ласково щекотали ушко, а от его голоса становилось почти весело.
Тигренок капризно запищал и зацарапал лапками прутья решетки. Но тут же притих и насторожился: в дальнем конце аллеи, из-за поворота показалось что-то маленькое и яркое. Оно неслось со страшной быстротой, уже видно было белую рубашку, красный халат и сияющее счастьем смуглое личико.
— Ключ! Ключ! — крикнул мальчик и, подбежав к клетке,даже стукнулся с разбега об решетку и схватился за нее руками.
— Понимаешь? Ключи дали мне, Гульча! От твоей клетки! Сейчас открою. И какой халат мне дали! И я должен тебя веселить и учить разным фокусам, чтобы самому Мустафе-беку было весело смотреть на тебя! О Гульча,Гульча!
Он выкрикнул это как в лихорадке, а сам дрожащими руками вставлял ключ в отверстие замка.
Тигренок даже испугался и,отойдя, прижался к задней стенке клетки. Но Назир уже вскочил в клетку и стал около тигренка на колени.
— Я буду кормить тебя, Гульча,— говорил он.— Я сейчас принесу тебе теплого молока. Я только раньше прибежал сказать тебе это!
Через минуту мальчик и тигренок уже весело катались по клетке. Тигренок, забыв о своем сиротстве и неволе, ловил длинный прут с тряпочкой на конце, а мальчик щекотал ему брюшко и смеялся.
Исхак стоял около клетки излобно смотрел на них. Ему была ужасна мысль, что нищий, случайно попавший на кухню мальчишка сделан его помощником. А вдруг Мустафе-беку придет в голову впоследствии назначить мальчишку надсмотрщиком, и тогда он, Исхак, лишится места! Мысли одна другой чернее теснились в его голове.
А в это время Мустафа-бек отдыхал, откинувшись на мягкие подушки. Одно его слово сегодня осчастливило маленького нищего. Но счастье мальчика не волновало Мустафу-бека. С таким же равнодушием он отнесся бы и к его несчастью. Главное — каприз его, Мустафы-бека,был исполнен. Чем бы заняться теперь?
Он сердито отодвинул от себя блюдо с дымящимся пловом и хлопнул в ладоши.
— Унесите это,— приказал он.— И позовите певца! Или нет, рассказчика! Или... убирайтесь вон, все!
Опершись на руку, он задумался. Стоило только захотеть, и все будет. Чего же пожелать?..
А Назир уже принес в клетку кувшин теплого молока, и тигренок пил, захлебываясь от жадности.
— Еще, еще налей,— угрюмо говорил Исхак,— вот так, да не давай ему разливать. Пять раз в день кормить будешь. Как подрастет, мясо есть будет, потом авось и тебя слопает,— тихо прибавил он и отвернулся.
Сытый тигренок, развалясь на свежей соломе, усердно лизал свою толстую лапу и приглаживал ею пушистые щеки. Лапы его были непомерно велики, точно подушки, и ходил он, приволакивая их за собой, словно они были тяжелы ему.
Наконец и умывание надоело.Тигренок перевернулся да так и заснул, раскинув лапки и пушистый хвост. Назир смотрел на него в безмолвном восхищении.
— Теперь сам иди на кухню, обедать будешь,— мрачно сказал ему Исхак. — Ключ-то не потеряй, привяжи к поясу.— И он пошел по дорожке.
— Исхак-ага — робко позвал его мальчик.
— Ну?
— А мне можно спать с ним в клетке?
Мальчик так и впился глазами в сердитое лицо начальника.
— Можешь,—пожал плечами Исхак. Он все еще не знал, в какой степени Мустафа-бек интересовался мальчиком. Может быть, забудет о нем? О, если бы знать!
Кроткий и доверчивый Назир не особенно задумывался над чудесной переменой. Сытость —новое, почти незнакомое ощущение вошло в его жизнь, и целый день беззаботная игра с тигренком вместо бесконечных мешков угля и палки сердитого Джуры.
Но Назир по-прежнему бледнел при одном имени министра и даже в прогулках с тигренком избегал аллей, где тот мог бы его встретить. А министр в это время увлекся новой забавой —редкостными, выписанными издалека цветами — и совсем перестал бывать около клетки тигренка. Назир был рад этому. Он немедленно перетащил в клетку свое единственное имущество — мешок, набитый соломой, и по-братски разделил его с тигренком.
— Иди сюда, джаным,— звал он, и ласковый, веселый звереныш, набегавшись за день, доверчиво засовывал круглую мордочку ему под мышку.
Часто ночью Назир лежал не шевелясь и широко раскрытыми глазами смотрел в темноту. В кустах что-то шуршало. Иногда тихий писк доносился оттуда — ночные хищники начинали работу. Гульча вскакивала и, прижавшись головой к решетке, слушала, жадно втягивая свежий воздух.
— Вспоминает,— догадывался Назир, и сердце его сжималось от жалости. Он подползал к тигренку и тихонько трогал рукой спину.
— Успокойся, джаным,— шептал он,— успокойся!
В темноте глаза тигренка светились зеленоватым светом. «Томится»,— думал Назир, и ему становилось грустно. Тоска зверя напоминала ему собственную горькую долю.
— Я не оставлю тебя, Гульча, золотая моя! — шептал он, прижимая ее к себе.— И дикое зеленое мерцание в глазах тигренка гасло, он послушно, но с тяжелым вздохом вытягивался на соломенном матрасике.
Часто только к утру, когда звезды начинали тускнеть и затихали тревожные ночные голоса, оба они засыпали беспокойным, полным сновидений сном. Но наутро все забывалось.
— Мяяуу!.— кричала Гульча и тянула Назира за халатик. Он вскакивал и протирал заспанные глаза.
— Сейчас, Гульча, сейчас принесу тебе завтрак, потерпи, будь умницей! — И со всех ног бежал на кухню за молочной кашей.
Одно только пугало мальчика. Исхак не бил его, не кричал на него, как Джура, но его мрачные глаза постоянно следили за ним.
— Что я ему сделал? — удивлялся мальчик.— Я и тигренка хорошо кормлю и клетку чищу, мясо и воду большим тиграм ношу, а он все недоволен. Почему?
Между тем Гульча росла и косени уже стала с крупную собаку. Назир так часто расчесывал и гладил ее шерстку, что черные полосы блестели на ней, как нарисованные. С мальчиком Гульча была кротка и ласкова. Они весело бегали вдвоем по парку, забираясь в самые далекие и пустынные уголки.
Гульча не прочь была поиграть и с другими людьми, но те даже при встречах пугались се.
— Убери свою поганую кошку! — сердито кричали они Назиру, и тот крепко хватал се за толстую шею.
Друзья были счастливы. Завидев бабочку, Гульча подпрыгивала, ловила ее лапами и с добычей валилась на траву; увидев ящерицу, прижимала ее лапой к земле и внимательно рассматривала.
Назир отталкивал тигренка и сердился:
—Не смей мучить ее, злая кошка! Видишь, какая красивая зверушка. Что она тебе сделала?
— Мя-у,— сердитым рычанием отвечала Гульча и отходила надувшись. Но через минуту она уже забывала обиду, крадучись подползала к Назиру и прыгала ему на спину. Тут они оба катались по земле, и Гульча с веселым ворчанием трепала мальчика за рукава и за полы его халата. На коже Назира острые когти ее разрисовывали целые узоры, но мальчик не сердился.
— Заживет,— говорил он — Вот с халатом хуже, опять Ибрагим браниться будет. ..
Еще одно огорчение было у Назира: ему очень хотелось научить тигренка каким-нибудь фокусам. Но это никак не удавалось; Тигренок знать не хотел никаких приказаний. Назир мучился часами,стараясь обучить его по команде вставать, ложиться или прыгать через табуретку.
—Мя-яу-у, — недовольно тянула Гульча и, подпрыгнув, шлепала на лету учителя лапой по плечу так, что оба кубарем катились по дорожке…
Назир чуть не плакал.
— А вдруг Мустафа-бек спросит, каким я тебя фокусам выучил, ленивая ты кошка? —сердился он и отряхивал разорванный халатик. — Рассердится, прогонит меня, что будешь делать? К Исхаку пойдешь?
Исхак никогда пальцем не тронул тигренка, и однако уши его прижимались к голове, а глаза щурились и зажигались недобрым огнем, едва только высокая мрачная фигура Исхака появлялась на дорожке. Затем Гульча начинала глухо рычать. Она сидела в углу, сузив глаза, и рычание ее,точно отдаленный гром, усиливалось, когда Исхак подходил близко.
— Ты что это, нарочно ее учишь? — спросил раз Исхак итак зло посмотрел на Назира, что у того душа ушла в пятки.
— Я ее учу...— оправдывался тот дрожащим голосом.— Я ее учу... через палку прыгать. А она не хочет. А вот это...
— А вот это хочешь? — насмешливо спросил Исхак и, войдяв клетку, протянул руку для удара.
НоГульча так зашипела, вся собравшись в комок в углу клетки, что Исхак невольно отдернул руку.
Однако давно накопившееся раздражение должно было найти себе выход, и Исхак уже не мог сдержаться:
— Так ты для этого сюда поставлен? Кошек на людей натравливать? — И от его сердитого толчка Назир кубарем покатился по полу туда, где шипела Гульча.
Мальчик стукнулся об решетку и вскрикнул от боли и испуга. Гульча вскочила. Шипение ее перешло в вой, она присела, метнулась через лежащего Назира, и зубы ее впились в руку Исхака. Исхак бросился к двери, но Гульча крепко держала его.
— Спасите! Спасите! — кричал Исхак. Рукав его окрасился кровью. Назир быстро вскочил наноги и бросился к большой глиняной чашкес водой. Схватив чашку, он опрокинул ее на голову разъяренной тигрицы. Фыркая и отплевываясь, она отскочила в сторону, а Исхак пулей выскочил из клетки и захлопнул дверцу.
— Я тебе этого не забуду,— погрозил он кулаком перепуганному Назиру и исчез в кустах.
Гульча, мокрая и злая, продолжая фыркать и рычать, лизала лапы и терла ими голову.
— О Гульча! — вздохнул мальчик и сел на солому рядом с нею.— Доведешь ты меня добеды.
Но тигрица вместо ответа прислонилась к плечу Назира и лизнула его в ухо шершавым, как терка, языком.
Однако она долго не могла успокоиться. Первая борьба и вкус человеческой крови взволновали ее. Она долго ходила по клетке, била себя хвостом по бокам так, что далеко были слышны удары. Ночью она не раз вставала и подходила к решетке.
Назир тоже вставал и начинал ее ласкать и успокаивать. Худенькому четырнадцатилетнему мальчику и в голову не приходило, что лапы с острыми когтями могли быть опасны и ему. Клыки тигренка блестели при лунном свете, но Назир ласково гладил сморщенные губы, и они, закрывая клыки, смыкались. Гульча опускала голову и со вздохом ложилась на матрасик. Она занимала его уже целиком, и Назир ютился около нее на куче соломы.
А взгляд Исхака с тех пор еще упорнее давил Назира. Разговаривать с мальчиком он перестал совершенно, только приказывал отрывисто, а к клетке тигренка совсем не подходил.
Время шло. Уже листья опали в саду, и недалек был первый снег. Ночи стали такими холодными, что Назир дрожал на соломе и жался к теплому боку зверя, все нерешаясь уходить в дом и оставлять в одиночестве своего друга.
А Гульча становилась совсем взрослой тигрицей.
Однажды утром, когда деревья впервые покрылись серебристым инеем, Гульча в волнении вдыхала морозный воздух и была особенно возбуждена. Она каталась по полу, ловила Назира за ноги и так просилась из клетки, что он не мог ей отказать и открыл дверцу.
Тигрица мелькнула в кустах, точно молния, и пропала. Обеспокоенный Назир кинулся за ней.
— Гульча,— звал он её.— Джаным, иди сюда! Да куда же ты запропастилась?
Он бежал, все больше пугаясь, звал, кричал. Выбежав на главную аллею, он остановился, похолодев от ужаса: по аллее, как всегда медленно и важно, приближался к нему в шелковом белом с зелеными полосами халате Мустафа-бек.
А за кустом блестел полосатый бок и змеился длинный золотистый хвост. Расшалившейся тигрице понравился полосатый халат министра, ей захотелось поиграть с ним.
У Назира пересохло во рту.
—Гульча,— прошептал он и кинулся вперед, но было уже поздно. Гульча прыгнула, желто-полосатое смешалось с зелено-белым. Раздался испуганный крик, и министр кубарем покатился по песку дорожки.
Гульча была довольна: тррр...—как славно рвется шелк халата, гораздо приятнее, чем грубая материя одеждыНазира.
Она с шаловливым рычанием рвала и трепала полы одежды, не обращая внимания на то, что ее тормошит ипытается оттащить помертвевший от ужаса Назир.
Мальчик громко плакал.
— Гульча,—звал он.— О Гульча, джаным!
Наконец Мустафа-бек, позабыв освоем достоинстве и важности, закричал так громко, что Гульча, напуганная, отскочила, и Назир успел схватить ее за шею.
Не в силах больше говорить и двигаться, мальчик увидел, как перед ним мелькнула черная борода Мустафы-бека и изодранные, перепачканные полы его халата.
Министр трусливо бежал, а сзади, еле поспевая за ним, неслись целой толпой слуги. Во время «побоища» они молча сидели в кустах и наблюдали за происходящим, теперь же громко кричали о необходимости страшной расплаты с тигрицей и «сыном шайтана».
А «сын шайтана», крепко обняв голову тигрицы, обливал ее горькими слезами.
— О Гульча! — причитал он.— Джаным, что теперь с нами будет! Крики и возня смутили тигрицу. Она без сопротивления позволила отвести себя в клетку и смирно легла там в уголке, положив голову на колени Назира.
Мальчик дрожал и всматривался в глубину аллеи.
По дорожке пробежала и вспорхнула какая-то птица. Сдеревьев падали желтые листья. Назира давило предчувствие беды. Вот в конце аллеи блеснуло что-то яркое. Острые глаза мальчика различили красный халат Исхака. Он шел медленно и крадучись. Вот блеснула расшитая бисером тюбетейка,вот еще что-то длинное... И Назир похолодел от ужаса: ружье!
Пальцы мальчика так и впились в шею тигрицы. Она недовольно замотала головой, стараясь освободиться.
Исхак уже стоял перед клеткой, и мрачное лицо его сияло злорадством.
— Эй, ты! — скомандовал он.— Прочь из клетки! Живо, сын шайтана, а то пришибу тебя вместе с твоим полосатым зверем. Тебе увидишь,что будет, а ей голову долой! Так приказал всемилостивейший Мустафа-бек.
Исхак взвел курок.
— Не дам! — крикнул Назир и кинулся к тигрице, закрывая ее своим телом.
— Ну, так обоих вас пришибу,— ответил Исхак и, шагнув ближе, поднял ружье.
Гульча сердито зарычала и просунула лапу сквозь прутья клетки, стараясь достать Исхака. Может быть, вид ружья напомнил ей давнюю битву на Аму-Дарье и грязный мешок — первую клетку ее детства.
— Понимает! — усмехнулся Исхак и прицелился. — Уйди, говорят тебе! — предостерегающе крикнул он мальчику еще раз.
Назир кинулся к дверце: .
— Беги, Гульча, беги! — И он широко распахнул дверцу.
Раздался выстрел и жалобное рычание. На полосатой спине тигрицы показалась кровь. Оглушенная выстрелом, она метнулась из клетки и исчезла в кустах. А Назир с громким плачем упал на пол. Исхак, стиснув от ярости зубы, кинулся к нему.
Подожди! — процедил он.— Все расскажу Мустафе-беку! Сгниешь в клоповнике.
Он грубо схватил мальчика зарукав и приподнял с пола.
Клоповник? Назир хорошо знал, что это значит. И, перегнувшись, он вцепился зубами в руку Исхака. Тот вскрикнул и разжал пальцы.
Мальчик кинулся бежать.
Исхак постоял, несколько минутв раздумье, потом повернулся и медленно зашагал по направлению к дворцу.
Мальчик бежал куда глаза глядят. Жалость к потерянному другу смешивалась с ужасом перед тем, что ждало его, если ему не удастся убежать.
— не дамся,— твердил он, задыхаясь.
А в это время Исхак, согнувшисьи прижав руки к груди, докладывал министру:
— Все сделано, всемилостинейший! Тигрицу уже закопали, как вы изволили приказать. И шкуры не снимали. А мальчишка бит плетьми и сидит в клоповнике.
Пятясь и кланяясь при каждом шаге, Исхак выбрался из комнаты. «Министр завтра забудет о мальчишке, и проверки не будет, а в случае чего скажу, что проклятый нищий умер от побоев»,— думал он.
Вечерело. Высокие тростники наберегу Аму-Дарьи раздались и с тихим шелестом пропустили длинное полосато-желтое гибкое тело.
Гульча скользила вдоль берега. Останавливаясь, она втягивала воздух дрожащими ноздрями. Походка ее сделалась еще более скользящей и неслышной. Желтые глаза горели, черные зрачки расширились и округлились...
Вся она была и похожа и непохожа на прежнего ручного зверя. Она слышала выстрел, она лизала свою кровь израны в боку, а сейчас дикие запахи свободы завершили ее превращение. Вчера еще она была ручная красивая игрушка, сегодня — дикий, свободный и опасный зверь.
А в противоположном направлении по пыльной дороге бежал измученный горем и страхом мальчик. За несколько минут он потерял все, что имел в жизни: покой, безопасность и единственную привязанность.
— О Гульча! Гульча! — всхлипывал он.
Прошло несколько лет.
Революция смела эмира бухарского, бесследно исчез из своих владений и Мустафа-бек.
Вечерело. По тропинке в тростниках вдоль Аму-Дарьи пробирался всадник в гимнастерке и шлеме с красной звездой. Всадник был молод. В руках он держал винтовку наперевес и внимательно вглядывался в дорогу.
Вдруг лошадь сделала отчаянный скачок в сторону, полосатое тело метнулось из тростников и обрушилось на голову лошади.
Толчок выбил всадника из седла, и он, перевернувшись в воздухе, сильно ударился о землю.
Страшное рычание смешалось с последним криком лошади. Мгновение — и полосатая голова зверя приблизилась к юноше. Он сделал отчаянное усилие: нельзя ни привстать, ни пошевелиться. А страшная голова все ближе и ближе... Блеснули громадные глаза.
Юноша замер и зажмурился, уж лучше не смотреть!
Тигр нагнулся, задышал юноше в шею.
Не выдержав, юноша громко крикнул и открыл глаза. Шершавый язык дотронулся до его щеки. С тихим мурлыканьем тигр лизал ему лицо и руки.
— Гульча,— запинаясь, прошептал юноша и положил дрожащую руку на шею тигрицы. А та, мурлыча, пыталась просунуть голову ему под мышку, как когда-то...
Но вдруг тигрица насторожилась. Оскалив зубы, она зарычала и стала бить себя по бедрам хвостом.
Теряя сознание, Назир успел заметить, что из зарослей к ним пробирался почти ползком громадный тигр.
Гульча ударила лапой по земле. Минуту звери стояли друг против друга в позе вызова.
Но вот Гульча сделала прыжок вперед. Тигр был побежден. Он опустил голову и направился в сторону, где лежала лошадь. А тигрица легла около Назира и положила громадную голову ему на плечо.
Уже светало, когда угрожающее ворчание тигрицы привело Назира в чувства.
Чуть сдерживая рвущихся вспять коней, на узкой тропинке остановилась группа красноармейцев.
Тигр молнией скользнул в кусты, тигрица приподнялась, губы ее сморщились, блеснули клыки.
— Это она его... Назира! — крикнул один изкрасноармейцев и поднял винтовку.
— Не стреляй! — закричал Назир и рванулся было с места, но тут же упал и застонал от боли.
— Уходи, уходи, Гульча,— толкнул он тигрицу в бок дрожащей рукой.
О том, что было дальше, красноармейцы не переставали повторять много раз.
— Он ее толкает,— рассказывал вечером взводный своему начальнику.— Сам валится, а ее толкает и кричит: «Не стреляйте, не стреляйте!» А она обернулась да в лицо его языком, в лицо — языком, а потом хвостом махнула — и в кусты, будто ничего и не было, а он уткнулся лицом в землю и плачет, плачет. Где уж тут стрелять! Сами понимаете...

на усмотрение каждого, рассказ связан с коммунистами, но очень и очень трогательный... Для детей постарше.

ДВА ВОЛЧОНКА, С. Радзиевская

В давние времена от большой скалы отломились и лежали около неё два крупных обломка. Жившая невдалеке, под кустиком сухой травы, мышь-полёвка хорошо знала это и пробегала мимо них без опасения. Но сегодня на одном из обломков что-то вдруг зашевелилось и отделилось, точно тень его, длинное, сероватое. Мышь с писком метнулась было под спасительный кустик. Поздно: тень скользнула неслышно, щёлкнули острые зубы, последний писк… и мышь исчезла.
Вкусно! Но очень мало для завтрака матери двух пушистых волчат. Волчица нервно облизнулась и вытянула шею, но тут же снова прижалась к земле, слилась с нею, легла извилистым бугорком. Только острые чуткие уши насторожились, уловив слабый шорох, да свирепо заблестели глаза.
А заблестеть было отчего: там, на склоне пригорка, красным столбиком встал большой старый сурок.
Волчица распласталась по земле. Нельзя было уловить ни малейшего движения, и однако расстояние между нею и сурком непрерывно и неумолимо сокращалось.
Сурок был очень доволен. Солнце сегодня грело особенно ласково, а завтрак из нежных травинок приятно наполнял брюшко. Мир был спокоен как никогда и…
И тут волчица бросилась на него. Одним гибким, быстрым движением она перелетела оставшееся расстояние, и челюсти её перехватили горло сурка прежде, чем он успел издать свой последний предостерегающий свист.
Миг — и весёлая семья сурков, гревшаяся на пригорке, точно растаяла. Каждый стремглав бросился вниз головой в свою норку, все, за исключением самого старого и мудрого, который обычно давал сигнал к отступлению. Впрочем, от него к этому времени не осталось и половины: припав за камнем, волчица тут же большими кусками рвала и глотала добычу, не тратя времени на пережёвывание. Слегка отяжелев, она медленно приподнялась и осмотрелась. Кажется, опасности нет. И гибкой стелющейся рысью повернула обратно.
По мере приближения к цели бег её становился осторожнее. Всё чаще она припадала к земле, и серо-бурая шкура её почти сливалась с глинистой почвой.
Там, где камни, скатившиеся с горы, образовали беспорядочную кучу, она ещё раз остановилась, описала круг, внимательно принюхиваясь: нет ли какого-нибудь несущего опасность следа? Но всё было спокойно. И, низко нагнувшись, волчица скользнула в узкое отверстие под большим камнем.
Радостный писк приветствовал её появление, чуть слышным ворчанием ответила она на него, напомнив об осторожности. Потом послышалось удовлетворённое чмоканье и пыхтение: жирное мясо сурка щедро наполнило соски матери молоком, и волчата пили его, захлёбываясь и повизгивая от удовольствия. Они подняли было драку из-за одного соска, но большой серый нос матери ласково отодвинул буяна, и тот ухватился за другой сосок, суливший такую же лакомую пищу.
Волчица лежала, полузакрыв глаза и удобно вытянув ноги. Сегодняшний завтрак стоил ей многих километров дороги, и она устала. Против обыкновения, она задержалась на ночной охоте, увлёкшись преследованием раненого горного барана. Но баран увёл её очень далеко, дальше, чем она когда-либо ходила и, в конце концов, достался встречному охотнику — человеку, а голодной волчице пришлось, уже по свету, пробираться домой, рискуя выдать тайну заветной пещеры.
Пушистые комочки, лежавшие около неё, с каждым днём требовали всё больше пищи, а её становилось всё меньше и меньше. Горная дичь, которой раньше было так много, куда-то исчезла: должно быть, обеспокоенная появлением охотников, разлетелась.
Волчица вспомнила о виденном ею издали в долине стаде животных. Они пахли почти как горные бараны и очень походили на них, но были поменьше, и охраняли их животные, похожие на волков. Шерсть на спине волчицы при этом воспоминании поднялась, и она глухо зарычала. С собаками связывалось также воспоминание о большом сером волке-отце, который недавно, когда волчата были ещё совсем слепыми, принёс ей маленького курчавого чёрного барашка, как те в долине. А на другой день волк ушёл… И больше не вернулся.
Волчица опять слегка зарычала и отодвинулась. Малыши уже спали, блаженно раскинувшись, с животиками, надутыми, как маленькие барабаны.
Их глаза открылись несколько дней тому назад. Волчата уже ползали по пещере, но инстинкт заставлял их в отсутствие матери часами лежать неподвижно и щуриться на узкую полоску света, пробивавшуюся между камнями.
Они росли и крепли с каждым днём, а матери с каждым днём всё труднее становилось добывать пищу. Она была уже немолода, а исчезновение отца лишило её помощи в охоте.
Вскоре волчата почувствовали, что одного молока им недостаточно. С жадным писком, бросая соски, они лизали губы матери и пытались ухватиться зубами за красный яркий язык её. Мясо, которое она стала приносить им, волчата жадно глотали, давясь и злобно огрызаясь друг на друга.
Скоро они начали в отсутствие матери самовольно вылезать из пещеры. Они возились на пригретой солнцем площадке, бегали и ловили друг друга за хвост я за лапы с рычанием почти настоящих волков.
Однажды волчица, уже собравшись уходить, остановилась перед выходом из пещеры. Потом вернулась, обнюхала ещё раз малышей, лизнула их в весёлые острые мордочки и своим большим ласковым носом подтолкнула их к выходу. Они поняли её сразу. То, что недавно было ослушанием, теперь дозволено, и, радостно толкаясь и мешая друг другу, выскочили из пещеры.
Но мать звала волчат не играть на площадке, она манила их всё дальше. Прячась за кустами, перебегая от камня к камню, она шла на настоящую охоту, и толстопузые волчата бежали вслед за нею.
Глаза у них так и разбегались. Всё им было интересно. Один лапой прижал жука и тут же, громко чавкая, разжевал его. Другой с разбегу нечаянно попал носом в зазевавшуюся ящерицу и сразу захватил её в пасть вместе с землёй и сором. Было очень вкусно, но от пыли защекотало в носу, и с громким чиханьем волчонок выронил изо рта полуразжёванную добычу, а пока опомнился, брат уже весело облизывался, проглотив остатки.
Нет, это ему даром не пройдёт! С гневным рычанием волчонок ухватил обидчика за ухо, но тут же покатился на землю от сильного толчка: волчиха стояла возле них рассерженная, готовая задать хорошую трёпку ослушнику. «На охоте не сметь драться и шуметь», — гласил неписаный закон зверей.
И волчата, сразу виновато присмирев, побрели за матерью, подражая каждому её движению.
Волчица то и дело выкапывала из земли вкусных жирных мышей-полёвок и отдавала им — на игру и учение. Они и сами жадно всовывали носики в норы и скребли землю толстыми лапками, но работа подвигалась туго.
Однако на сегодня довольно. Сделав большой круг, волчица вернулась к пещере, но позволила детям войти в неё, только тщательно осмотрев все следы вокруг.
После прогулки волчата спали беспокойно: вздрагивали и взвизгивали, быстро-быстро перебирая лапками. Они заново переживали все ощущения начала свободной охотничьей жизни.
Счастливое время настало для волчат. Жирных мышей по склонам родной горы было множество, и скоро они сами научились лапками разгребать землю и прижимать выбегающего из разрушенной норки хозяина.
А мать, развалившись на холмике или на пригретом солнцем плоском камне, с которого было удобно наблюдать, уголком глаза поглядывала на своих малышей, на их игры и ссоры, в то время как чуткие уши и нос ловили все звуки и запахи окружающего враждебного мира. Она всегда вовремя успевала заметить одинокого охотника и ползком, крадучись, увести от него волчат. Самое её присутствие предохраняло их от другой грозной опасности. Тень крупной птицы нередко скользила над местом их игр и охоты. Но жёлтым немигающим глазам хищника были знакомы сила и смелость волчицы, и его не обманывала её кажущаяся беспечность. Не стоило рисковать столкновением с ней из-за небольшого куска мяса и шерсти.
Тень проносилась мимо, а малыши и не подозревали, как легко орлиная лапа ломает хребет зазевавшегося волчонка.
Дни проходили, становились короче, а ночи — длиннее, и вместе с ними длиннее и их ночные прогулки. Мать уводила волчат далеко от родной пещеры, в долину, и тут, в степи, выслеживала с ними зайцев, тушканчиков.
Но однажды случилась беда. В эту ночь какая-то особая жажда приключений овладела волчицей. Чутьё подсказывало ей, что там, далеко на равнине, можно найти таких же курчавых и жирных ягнят, как тот, которого принёс в последний раз волк-отец.
И по освещённой луной долине неслышно заскользили три тени. Они бежали особой волчьей побежкой, низко пригибаясь к земле, одна большая и две маленькие.
Волчица торопилась. Она не позволяла волчатам останавливаться для ловли мышей. Вперёд, вперёд за крупной дичью.
Вдруг один волчонок присел и тихонько заскулил. Острая колючка глубоко вонзилась между пальцами передней лапки. С жалобным плачем он пытался поставить раненую лапку на землю, но каждый раз вскрикивал и поднимал её кверху.
Старая волчица беспомощно огляделась. Такое случилось с нею впервые. Там, в родной пещере, можно отлежаться, подождать, пока заноза выйдет с гноем. Но здесь, на этой ровной, открытой местности… Тяжёлое предчувствие беды нависло над нею.
Жаркий летний день надоел Акбару. Молодая белая лошадка Ак-Таш тоже устала и шла нехотя, мелкой рысцой. Полусонный Акбар помахивал плёткой и тянул придуманную им самим песню:
— Дорога, — пел он, — а-а-а, длинная дорога-а-а у-у-у… песчаная дорога-а-а…
На продолжение у него не хватило фантазии. Хотелось спать, а до родной юрты далеко.
Вдруг неожиданный толчок чуть не выбил его из седла. Ак-Таш остановилась со всего хода, даже назад попятилась, навострила уши, храпит и смотрит куда-то между редкими кустиками полыни и тамариска.
Акбар приподнялся в седле.
Там, под кустиком, шевельнулось что-то серое, перебежало и затаилось. Ещё одно — поменьше.
Сна как не бывало. С гиком Акбар вытянул Ак-Таш камчой с бирюзой на рукоятке. Лошадь рванулась и захрапела. Волчица метнулась в сторону, за ней волчонок, а сзади ещё один на трёх лапках ковыляет, пробежал несколько шагов и остановился. Ветер донёс до Акбара тонкий писк.
«Больной!» — сообразил Акбар и снова изо всей силы взмахнул камчой. — Наддай! Наддай!»
Вот уже хорошо видно всех троих. Один волчонок бежит быстро, а мать мечется: то его догонит, то к другому вернётся, хроменькому, кругом его обежит, мордой в плечо подталкивает, а он поковыляет и сядет, лапу кверху держит. Рвётся материнское сердце, а опасность всё ближе…
Быстрым движением волчица схватила больного волчонка в зубы и кинулась бежать. Но волчонок велик, болтается в зубах, трудно ей, а Ак-Таш — хорошая лошадь, быстрая. Всё ближе страшный человек в лохматой шапке, кричит, руками машет, бьёт лошадь камчой.
Неожиданно дорогу пересёк узкий глубокий овраг. Волчица присела и оглянулась. В овраг лошади не пробраться, но по крутому обрыву с волчонком в зубах не спуститься и ей.
Она села в нерешительности и с тоской посмотрела на родные горы. Волчата прижались к ней.
Всадник на белой лошади скакал всё ближе, кричал всё пронзительнее. Надо было решаться. Осторожно, но твёрдо большой бурый нос матери подтолкнул здорового волчонка к обрыву — в овраг. По краю вилась узкая тропинка. Волчонок ощетинился, попятился, прыжок вниз — и он исчез.
Теперь другой. Но больная лапка совсем отказалась служить. Со стоном волчонок лёг, и никакие подталкивания не могли заставить его приподняться.
— И-и-и, — закричал Акбар и налетел на волчицу с поднятой камчой.
Она оскалила зубы и присела. Минута — и она кинулась бы к горлу лошади. Но в это время здоровый волчонок внизу, не видя матери, испуганно и жалобно завыл. Это решило дело. Волчица в последний раз взглянула на больного и одним гибким прыжком исчезла в расселине.
Разгорячённые преследованием всадник и лошадь едва не свалились туда же. Ак-Таш даже присела на задние ноги.
В одну минуту Акбар скатился с седла и поднял волчонка за загривок. Тот вытянулся и повис, как мёртвый.
Широкое лицо Акбара сияло. Вот так удача! Сегодня в ауле только и разговоров будет, что о его ловкости, а волчонка он отдаст детям.
Больная лапка зверька мало занимала его: ведь это для него всего лишь живая игрушка. И, небрежно сунув его в мешок, а мешок в хурджум, он повернул на прежнюю дорогу и снова затянул песню.
— Волчонок, — пел он, — маленький серый волчонок. Акбар-джигит поймал волчонка-а-а…
Аул готовился к ночлегу.
Блеяли козы, которых доили киргизки, и жалобными детскими голосами кричали маленькие голодные козлята: целый день привязанные около юрт, они ждали, пока с пастбища пригонят матерей.
От горы, у подножия которой стоял аул, на юрты уже легли густые тени, но дальше степь ещё горела золотом уходящего солнца.
Трое ребятишек играли в камешки. Один из них, толстый мальчуган в красном шёлковом халатике, посмотрел на дорогу и радостно закричал:
— Акбар едет! Акбар едет! Вон там! — и указал рукой на едва заметную точку на горизонте.
— Нельзя отсюда увидеть, врёшь! — отозвался мальчик постарше.
— Нет, не вру! Вижу! — сердито закричал первый.
— У Садыка глаза, как у орла, — вмешался третий. — Если он сказал, что видит, значит правда.
Поодаль стоял четвёртый мальчик. Он не принимал участия в разговоре. Рваные штанишки едва прикрывали его худенькое тело. Халата на нём совсем не было. И выражение лица отличало его от толстощёкой весёлой тройки: щёки ввалились, и чёрные глаза смотрели исподлобья не то испуганно, не то сердито.
— Эй, Волчонок, посмотри-ка, кто едет! — задорно крикнул Садык.
— Не тронь, укусит! А когда бешеный кусает, человека везут в город и там доктор в живот колет иголкой, чтобы и он не сбесился, — отозвался старший, Хашим.
Все трое залились громким смехом.
Мальчик сжал кулаки и молча отошёл подальше. В его чёрных глазах вспыхнул гнев, но он, видимо, привык сдерживать его.
Между тем точка на горизонте росла и уже для всех превратилась во всадника на белой лошади. Он приближался с каждой минутой. Вот и совсем близко…
— Эй, Акбар, что привёз? — крикнул Садык.
Он был любимцем старшего брата и знал это.
— Увидишь! — хвастливо ответил Акбар, осаживая лошадь у ближайшей юрты. Она была выше и наряднее других. Видно, что в ней жили люди богатые.
Из юрты вышла пожилая толстая женщина в пёстром длинном платье.
— Приехал! — обрадовалась она приезду сына. — А я боялась, может, случилось что с тобой. Говорят, дурные люди по дорогам ездят. Что привёз?
— Всё привёз! — весело ответил Акбар, развязывая хурджумы. — Вот сахар, чай, ситец. А вот смотрите все! — И он торжественно вытащил из хурджума мешок. В мешке что-то шевелилось.
— Дай, дай! — кинулись Садык и Хашим.
— Руки берегите! — крикнул Акбар и вытряхнул из мешка на землю…
Дикий визг детей напугал бы волчонка больше, если бы он уже не был полумёртв от боли и духоты в мешке. Не в силах подняться, он лежал неподвижно, закрывая здоровой лапкой глаза.
— Волк! — взвизгнул Садык и со смехом схватил его за больную лапу. Но тут же смех сменился горьким плачем: не помня себя от боли, волчонок вцепился зубами в руку мучителя.
— Зачем привёз его? — закричала мать на Акбара. — Зачем привёз? Убей эту гадину сейчас же! Мало они наших овец съели!
— Убей! — сквозь слёзы повторил Садык.
Остальные ребятишки уже столпились, готовые полюбоваться новым зрелищем, но в это время к ним подбежал мальчик, не принимавший участия во встрече Акбара.
— Не убивай! — бросился он к Акбару. — Отдай мне. Я тебе сусликов ловить буду, уздечку сплету волосяную, отдай!
— Ещё что выдумал! — визгливо закричала толстая женщина. — Самого, бродягу, кормят из милости, так он ещё нахлебника завести хочет? Одной волчьей породы!
Но мальчик вдруг резко оттолкнул Садыка и, схватив волчонка на руки, стремительно бросился бежать в гору.
— Лови его, лови! — кричали дети, но за ним не погнались, потому что быстрота бега Гани была известна так же хорошо, как острые глаза Садыка.
Волчонок, казалось, истощил последние силы в борьбе с Садыком и не пытался укусить мальчика. Правда, тот хоть и быстро бежал и крепко держал зверька, но не причинял боли изувеченной лапке.
Убедившись, что его не преследуют, Гани, тяжело дыша, опустился на камень. В этом месте из расселины выбивался тоненькой струйкой прозрачный горный ключ и стекал в небольшой, выбитый им в скале бассейн.
Мальчик осторожно положил волчонка на колени и подвинулся так, чтобы холодная струя воды падала на больную лапку зверька. Вода текла по колену, штанишки намокли, но Гани не обращал на это внимания.
Волчонок дёрнулся и затих, видимо, испытывая облегчение. Немного погодя мальчик взял больную лапу, нагнулся и стал внимательно осматривать.
— Так я и думал, — тихо сказал он. — Подожди, джаным [ ? ] , потерпи, здоров будешь.
Ласковый звук его голоса успокоил волчонка. Он, не сопротивляясь, позволил мальчику осмотреть лапку. Гани осторожно подцепил кончик занозы ногтем и сильно дёрнул. Волчонок взвизгнул и рванулся, но в ту же минуту на лапку его опять полилась свежая вода, и ему стало гораздо легче.
Волчонок поднял голову. Измученный зверёк и забитый мальчик смотрели друг на друга в полном молчании.
— И меня Волчонком зовут! Выходит, мы с тобой братья, — сказал мальчик и погладил волчонка по голове. А тот вытянулся и опустил голову к нему на колено.
Через некоторое время Гани осторожно положил волчонка на ворох сухой травы в маленькой пещерке, метров на двести выше ключа. Пещерка была такая низкая, что забраться в неё можно было только ползком. Зато вход легко закрывался камнем — защита от резкого горного ветра.
Здесь Гани ночевал летом, пока осенние холода не заставляли его переселяться в аул, в юрту хозяев.
— Лежи, Бурре, — ласково сказал мальчик и подкатил ко входу камень. — Хоть украду, да накормлю тебя, если Ибадат по-хорошему не даст.
И всё стихло…
Тоска давила зверька. Перевязанная мокрыми листьями лапка болела меньше, но тем сильнее чувствовался голод.
Он тихонько поднялся и обнюхал свою серую шкурку. Она ещё сохраняла запах хурджума, и шерсть на зверьке стала дыбом от страха и ненависти.
Мать волчонку сейчас была нужнее всего, нужнее даже еды. Покинутый больной детёныш забился в угол и чуть слышно заскулил.
А в это время Гани, ловко прыгая по камням, быстро спускался с горы. Он торопился. Ибадат не простит ему того, что он сделал.
Родителей Гани не помнил. Отец его пас овец Рахим-бая [ ? ] и умер, когда сынишка был совсем маленьким.
— Вырастет, батраком будет, хлеб отработает, — сказал Рахим-бай и оставил мальчика у себя.
— Пока вырастет, сколько хлеба сожрёт, — сердилась жена Рахим-бая, толстая Ибадат. И она старалась давать мальчику еды поменьше, а работы побольше. Десятилетний Гани давно уже работал за большого, хотя худенькое тело его ныло от усталости и частых колотушек: на хозяев было трудно угодить.
Но сейчас и усталости и горя как будто не бывало. Прыгая по камням, Гани готов был петь от радости! Ещё бы! У него ведь никогда не было друзей и некогда было их заводить. Ибадат не позволила бы тратить время на игру. А теперь там, в пещере, лежал его друг — больной волчонок. Он его вылечит, и потом, может быть, они вместе убегут куда-нибудь.
Но тут мальчик вздрогнул и остановился.
— Гани! Гани-и-и… шайтан! — визгливо кричала Ибадат, стоя возле юрты.
— Я здесь, — отозвался мальчик, подбегая к ней не слишком близко, чтобы можно было вовремя увернуться от тумака, каким обычно сопровождались все распоряжения злой женщины.
— Кто коз загонять будет? — набросилась она на него. — А воды кто принесёт? Я, что ли, за тебя работать буду, объедало, нищий, волчонок!
Гани схватил две большие пустые тыквы и, той же дорогой поднявшись к ключу, наполнил их чистой водой.
После этого он побрызгал водой и подмёл землю около юрты, перетащил мешки с зерном и сделал множество разных дел, прежде чем получил сухую лепёшку и две обглоданные кости.
— Шайтана-то своего куда дел? — спросила несколько умиротворённая его послушанием хозяйка.
— Убежал, — коротко ответил Гани и насторожился.
— Убежал! — взвизгнула Ибадат и запустила в него ещё не совсем обгрызенной костью.
Гани ловко подхватил её на лету и мгновенно скрылся. Сердце его ликовало: три кости, три кости, полные вкусного жирного мозга! Целый пир для волчонка!
И как это случилось, что именно сегодня Ибадат в непонятной рассеянности отдала ему кости с невынутым мозгом?
Бурре лежал, забившись в самый дальний угол пещеры. Лапка болела меньше, и хотя ступить на неё он ещё не мог, но с улучшением здоровья вернулась к нему прежняя дикость. Глаза его засверкали и шёрстка стала дыбом, когда камень у входа в пещеру с шумом отодвинулся. Мальчик разбил кости и сложил кусочки мозга на большой зелёный лист. Волчонок задрожал: он не ел почти сутки, и запах пищи бил ему в нос. Правда, мальчик сидел тут же, но голос его звучал ласково, не пугал, а успокаивал…
Продолжая говорить, Гани протянул руку с лепёшкой. Волчонок ощетинился и сделал попытку отвернуться. Рука приблизилась. Цапнуть её зубами? Но пища… запах. Может быть, откусить немножко, чуть-чуть?.. И Бурре едва не подавился, торопясь проглотить первый кусок. За ним последовал второй, третий. Волчонок уже не церемонился и вырывал из рук мальчика кусочки размоченной и намазанной мозгом лепёшки.
Себе Гани не оставил ничего, но он был счастлив. Сухие листья в пещерке были его привычной постелью, и через несколько минут волчонок крепко спал рядом с мальчиком. Он вздрагивал и прижимался к нему: во сне он видел тёплый пушистый бок матери и вкусных мышей-полёвок.
Лапка заживала медленнее, нежели рассчитывал маленький доктор. Наутро опухоль дошла до плеча, и волчонок не мог двинуться с места.
Искусный во всякой работе, Гани изготовил силки из конского волоса и наловил жирных мышей. Поймал и молодого суслика, но маленький Бурре стонал, разметавшись от жара, и только жадно лакал воду из глиняного черепка. Этой же водой Гани непрестанно смачивал ему голову и больную лапку.
Колотушки и брань хозяйки, возмущённой его частыми отлучками, он сносил покорно и продолжал уверять, что волчонок убежал, чтобы Садык с товарищами не убили его.
В гневе своём Ибадат уменьшила и без того скудную порцию огрызков, полагавшуюся «нищему», и мальчик, подстерегая мышей для волчонка, выкапывал съедобные корни для себя и ими питался.
Много дней пролежал в пещере больной волчонок. Образ матери за это время потускнел в его памяти. Теперь он часами, не сводя глаз со светлой щёлки около камня, закрывающего вход в пещеру, ждал тоненькую коричневую фигурку мальчика в рваных штанишках и с тихим визгом пытался подползти к его ногам, когда камень отваливался.
— Подожди, подожди, — смеялся тот, развязывая мешочек, висевший на плече. — Есть хочешь? На, бери. Вот мышка, а вот суслик. Да не хватай за руки, палец откусишь!
Волчонок глотал, почти не разжёвывая, и мышь, и суслика. Потом Гани выносил его на руках из пещеры и укладывал поудобнее на солнышке, а сам плёл новые силки или расставлял их неподалёку. Волчонок лежал не сводя с него глаз, и радостно опрокидывался на спинку, когда Гани щекотал его мягкое брюшко.
Однажды Гани застал в ауле большое смятение.
— Бороды нет, усов нет, а голова вся седая, — возбуждённо рассказывал Садык. — И говорит, руку колоть будет всем и лекарство пускать, чтобы не было чёрной болезни. А старики говорят, от лекарств и будет чёрная болезнь. Аллах не велел пускать лекарство. Мулла сказал, что это дурные люди и они хотят нам зла.
— А если не давать руку колоть? — спросил Хашим.
— Тогда красные солдаты придут и с собой уведут. А мулла Ибрагим-бек говорит, если будем слушать коммунистов, аллах рассердится на нас!
У соседней юрты стояли две верховые лошади. Гани так и припал глазом к дырочке в кошме юрты. На ковре, облокотясь на ватные подушки, сидели старики и двое приезжих: русский и киргиз.
Перед ними было большое блюдо дымящегося плова, лепёшки, наломанные кусками, и высокий медный чайник. Голодные глаза мальчика прежде всего задержались на этих вкусных вещах, но скоро странный вид приезжих заставил его забыть о еде.
Сначала его поразила русская одежда. Киргиз-проводник был одет, как и доктор, в защитного цвета френч и брюки.
«Чего это они наложили в карманы, что так торчат? — мелькнуло в голове мальчика. — Не лепёшек ли про запас?»
Потом внимание мальчика привлёк сам доктор.
Его гладко выбритое белое лицо резко выделялось среди бронзовых лиц киргизов. Особенно удивили мальчика глаза: голубые-голубые.
«Вот они какие, русские! — подумал Гани. — А кто такие коммунисты?»
В эту минуту русский заговорил. Он говорил по-киргизски, но как-то непривычно, так, что Гани сначала даже с трудом понимал его.
— В большом городе, — говорил доктор, — все люди, русские и киргизы, колют руку вот таким ножичком и мажут лекарством, и от этого у них не бывает чёрной болезни. Завтра соберите весь народ сюда, и я всем уколю руки и помажу лекарством. И тогда ни у кого не будет рябого лица, никто не ослепнет от чёрной болезни, и дети не будут умирать.
Старики качали головами и переглядывались. Они запускали руки в блюдо дымящегося жирного плова и медлили с ответом. Ой, какой плов! Гани никогда такого не пробовал.
Наконец русский встал.
— Завтра соберите народ, я со всеми сам поговорю, — сказал он.
Гани, прислонившись к стенке, весь дрожал от возбуждения. «Так вот какой русский доктор!»
Вдруг чья-то рука коснулась его плеча. Он отскочил как ужаленный. «Наверно, Ибадат! Тогда мне здорово попадёт за подсматривание». Но это был сам доктор. От неожиданности у Гани даже ноги подогнулись. Доктор дружески улыбнулся и поманил мальчика рукой. Гани, перепуганный, опустил голову, но подошёл. Доктор участливо осмотрел его худенькую, почти голую фигурку.
— Тебе разве не холодно? — спросил он. — Где твой халат?
Гани покачал головой.
— У меня нет халата. У меня есть только вот это. — И он показал на свои рваные штанишки.
Лицо доктора стало серьёзным.
— Кто твой отец? — спросил он.
— У меня нет отца, умер! — опустив голову, ответил Гани. Взглянув в добрые глаза доктора и невольно поддавшись чувству доверия, он прибавил: — У меня и матери нет, я один тут. У Рахим-бая живу.
— Тебе плохо здесь живётся? — продолжал доктор. Его внимательные глаза уже заметили следы синяков на плечах мальчика.
Гани почувствовал ласку в его голосе, и доверие его усилилось.
— Теперь неплохо, у меня есть друг, — ответил он и вдруг, в неожиданном порыве, рассказал про волчонка, спрятанного в пещере.
Доктор, сильно взволнованный, погладил его по голове.
— Я подумаю о тебе, мальчик. Сейчас мне некогда, завтра поговорим.
— Мне тоже некогда, — серьёзно ответил Гани. — Надо натолочь проса, принести воды и накормить Бурре, он ждёт меня.
Вечером, уложив волчонка и задвинув камень, Гани не выдержал и решил спуститься в аул.
Было совершенно темно. Под нависшей над тропинкой скалой кто-то зашевелился, послышались приглушённые голоса.
Гани неслышно скользнул ближе.
— Шайтан! — услышал он голос муллы Ибрагима. — Коммунисты и до нас добираются. Они молодых всему научат: в аллаха не верить, старших не слушаться.
— Правда, правда! — подхватил другой голос, и Гани узнал Рахим-бая. — Хотя, по правде сказать, от этого лекарства, что врач привёз, польза есть. Я слыхал, оно хорошо охраняет от чёрной болезни.
— Правду говоришь, — отвечал мулла Ибрагим, — но ведь мы с тобой можем и в город свозить своих детей, чтобы никто не знал. А здесь, в ауле, нельзя: народ перестанет бояться аллаха и слушаться нас.
— Этот шайтан-доктор во всё лезет, — со злобой продолжал Рахим-бай. — Сегодня ко мне привязался, отчего этот волчонок Гани худой да голый, а мой сын в шёлковом халате? Отдай, говорит, мальчика в детский дом в Ош, там будут его учить и кормить. Я сам, говорит, могу его в Ош отвезти. Не имеешь права ребёнка обижать. Такой, говорит, у коммунистов закон. Шайтан-доктор!
— Не надо его отсюда отпускать, — вмешался третий, и Гани узнал голос Юсуп-бая, соседа муллы Ибрагима.
— Кончить! Сегодня же ночью обоих! А коней в степь пустить. Кто узнает — куда делись? Другие не так полезут, опасаться будут.
— Можно… — медленно протянул мулла Ибрагим. — Вот как все уснут… А потом поперёк седла к лошадям привязать и… концы в воду.
Продолжая шептаться, все трое двинулись к аулу. Под скалой всё затихло.
Мальчик так и застыл в углублении между камнями. Это его? Доктора? Он говорит так ласково, в Ош отвезти хочет. Нельзя, говорит, маленьких обижать. А здесь все обижают…
Гани крепко прижал руки к груди, точно стало трудно дышать, и тихо скользнул по тропинке вниз к аулу.
Около первых юрт он остановился, прислушался и, опустившись на четвереньки, двинулся дальше ползком.
Темно. Тихо. Все спят. Ползти осталось совсем немного.
Около юрты, где ночевали приезжие, на приколе острые глаза Гани разглядели две тени. Слышалось мерное дыхание и похрустывание. От радости мальчик чуть не вскрикнул: киргиз-кучер привязал лошадей около юрты, утром рано собирались привить оспу и ехать дальше.
Затаив дыхание, Гани подполз ближе. Собаки поднялись было, но, узнав его, успокоились.
От волнения кровь застучала в висках. Гани приподнял кошму, закрывавшую вход в юрту, и, просунув под неё голову, замер, стараясь рассмотреть что-нибудь. Где спит доктор? Ничего не видно.
Вдруг на кучке угольев, остатках костра посередине юрты, затлелась и на мгновение вспыхнула случайная травинка. Вспыхнула и потухла, но Гани уже увидел всё, что надо.
Он подполз к доктору, наклонился к самому его уху и чуть слышно шепнул:
— Тише, иди за мной! — И тихонько потянул его за руку.
Лёгкое пожатие руки ответило ему. Ещё минута — и оба неслышно, как кошки, вышли из юрты.
— Тебя убить хотят, — шепнул мальчик. — И помощника твоего тоже. Потому что вы в аллаха не верите и других этому учите. Мулла сказал. Лошади вон там. Пойдём, я проведу. Тише, Кара! — пригрозил он собаке.
Доктор понял: мальчик говорит правду. Времени оставалось немного.
— Шарип, — тихо позвал он киргиза, спавшего во дворе.
Через минуту оба сидели на отвязанных неосёдланных лошадях.
— Мальчик, едем со мной! — сказал доктор нагибаясь.
Гани так и рванулся к нему, схватил за руки, но вдруг отстранился и с отчаянием покачал головой:
— Я не могу. Там, на горе, Бурре. Он больной, он умрёт без меня.
— Ты будешь жить у меня, учиться. Поедем! — настаивал доктор, забывая об опасности.
У Гани клубок подкатил к горлу. Искушение, самое сильное в жизни, овладело им.
Но он всё-таки отступил и потянул руку, которую держал доктор.
— Не могу. Пусти! — И вдруг, осенённый неожиданной мыслью, добавил: — Я к тебе приду. Где живёшь?
— Город Ош, — взволнованно шепнул доктор. — Приходи в больницу, я там всем скажу. — И, подтянув мальчика к себе, крепко поцеловал и отпустил.
Гани, как ящерица, юркнул в сторону и исчез в темноте. Лошади бесшумно тронулись с места. Всё стихло.
А через час за юртой послышались взволнованные голоса:
— Рахим-бай, это ты? И мулла Ибрагим здесь?
— Кто же их предупредил?
— Их нет. Мы пропали!..
А в крошечной пещерке, высоко на горе, волчонок радостно бросился навстречу хозяину.
— Это ты, Бурре? Ложись, ложись, джаным, вот сюда, тут теплее. Скоро мы побежим с тобой далеко-далеко, в Ош. Там добрый доктор, там коммунисты не дают обижать маленьких. И мы, Бурре, мы оба будем коммунистами!
Волчонок ласково жался к худенькому телу Гани. Его лапка почти зажила и за это время выросла горячая любовь к маленькому человеку, с которым они столько дней и ночей провели вместе.
Бурре лизнул гладившую его руку и сонно зевнул.
Это была вторая ночь, которую Гани провёл в своей пещерке без сна, с волчонком на руках. Но в первую ночь он чувствовал себя другом и покровителем волчонка. А сегодня сердце его переполняло счастье от сознания, что и у него самого нашёлся могущественный покровитель и друг.
К его радости не примешивалось ни малейшей горечи и опасения за свою судьбу. Он не уехал сейчас, но ведь это пустяки. Бурре скоро поправится, и они вдвоём, конечно, дойдут до того удивительного места, где живёт его добрый друг доктор.
Счастье его не было омрачено предчувствием беды.
И однако беда надвигалась.
С первыми лучами солнца на площадке под скалой появилась высокая фигура муллы Ибрагима. За ним шёл Рахим-бай.
— Нас было трое, — отрывисто говорил мулла. — Смотри, вот это твой след, у тебя один каблук ниже другого. А у меня на каблуках вырезаны звёздочки, — вот они. Где след Юсуп-бая? Вот, он в калошах. Но кто же был четвёртый?
Рахим-бай вскрикнул и быстро нагнулся.
— Вот, — глухо сказал он, выпрямляясь, в руках он держал маленький серый мешочек, — здесь поднял, у скалы. За этим выступом стоял четвёртый и слушал. Кто он? Нищий, волчонок, змея, которую я подобрал, чтобы ока ужалила меня.
— Он подслушал наш разговор и сказал об этом приезжему коммунисту! — вскричал мулла Ибрагим. — И теперь тот приведёт кызыл аскеров [ ? ] .
— Бежать надо и как можно скорее, — перебил его Рахим-бай. — Но прежде я своими руками задушу этого сына шайтана.
— В Афганистан — одна нам дорога, — опустил голову мулла Ибрагим. — Там не доберутся до нас.
А в это время, весело напевая, по тропинке спускался Гани. Он торопился в аул: нужно много-много дел переделать для злющей Ибадат. Экая досада, что он вчера где-то потерял свой мешочек с волосяными силками, и Бурре сегодня получил только трёх оставшихся с вечера мышей и так просился побегать с ним. Он уже сам начал выкапывать мышей здоровой лапкой. Но мешочек…
— …своими руками задушу сына шайтана, — донеслось до него.
Прижавшись к расщелине, Гани выглянул из-за скалы.
— Так и есть, они, но почему так сердится Рахим-бай? Кого задушить? Доктора? О… — И Гани задрожал и плотнее прижался к холодному камню: он увидел свой мешочек в руке Рахим-бая.
Мальчик не знал ни ласки, ни заботы, но сейчас впервые угрожали его жизни.
«Задушу, как щенка…»
Гани невольно дотронулся до горла, ему стало трудно дышать. Он и Бурре — такие маленькие и слабые. И против них все эти большие злые люди.
Рахим-бай яростно бросил серый мешочек на землю и наступил на него ногой.
— Идём! — сказал он. — Надо собираться. Приедут кызыл аскеры, и наши головы — долой!
Под скалой всё затихло. Дрожа и оглядываясь, Гани выполз из-за угла, чтобы взять мешочек.
Сзади послышались быстрые шаги. Его ударили по голове, и больше Гани ничего не помнил.
Очнулся он от сильной боли в связанных сзади руках. Руки были грубо вывернуты, почти вывихнуты, и самого его куда-то тащили. Потом с размаху бросили на камни.
— Подыхай тут, щенок, рук об тебя марать не хочу!
И Рахим-бай толкнул его ногой.
Гани тяжело дышал, мысли путались.
— И не надо рук марать, — насмешливо протянул мулла Ибрагим. — Мы оставляем его живым, а дальше… воля аллаха!
— А как ты заметил его? — спросил Рахим-бай. — Я ничего не видел.
— Он из-за скалы выглянул и спрятался. Тебе я не сказал, чтобы он не услыхал. Ловко мы его подстерегли! А теперь скорее едем, аскеры вот-вот нагрянут.
Гани остался один. Он лежал вверх лицом, на связанных руках. Они невыносимо болели. Гани тихонько застонал и открыл глаза.
Жалобный визг, совсем близко, ответил ему.
Гани поднял голову. Так и есть, ведь это его ущелье, а вот пещера, где сидит Бурре. Большой камень задвинут неплотно, и в щель как будто виден острый бурый нос волчонка. Какое счастье, что он не выдал себя визгом: те, наверное, убили бы его.
— Бурре, о Бурре! — тихо позвал мальчик.
Визг и вой усилились. Слышно было, как волчонок бился в пещерке, пытаясь выбраться на свободу. Сегодня он позавтракал не досыта и с нетерпением ждал хозяина, чтобы отправиться на охоту за мышами. А теперь хозяин звал его вместо того, чтобы отодвинуть камень.
Гани с трудом перевернулся. Связанным рукам стало немного легче. Чем это они стянуты? Он повернул голову. О, вышитый платок. Им Рахим-бай всегда вытирал руки после жирной, вкусной еды. И сейчас от платка пахнет бараньим салом. Видно ещё сегодня утром он вытирал им руки. Наверное, плов ел!
Как голоден Гани! Голоднее волчонка, который с плачем бился о камни.
Перекатываясь и извиваясь, как ящерица, Гани дополз до пещерки и приложил лицо к отверстию. Обезумевший от радости волчонок облизал мокрую от слёз щёку.
— Что мне делать с тобой, Бурре? А, понял, подожди!
Встав на колени, Гани плечом упёрся в край камня. Подтолкнул, ещё и ещё. Камень пошатнулся. Ну, сильнее. Сейчас, Бурре, сейчас!
Перевернувшись, камень грузно покатился с горы, а за ним, не удержавшись на связанных ногах, Гани. Он до крови расцарапал щеку, больно ушибся и лежал чуть дыша, а освобождённый волчонок с визгом кидался на него, хватал зубами за руки, лизал лицо и в восторге кружился, ловя собственный хвост.
Залюбовавшись им, мальчик на минуту забыл о собственной участи. Теперь Бурре спасён. Он может ловить мышей, сусликов. А он, Гани? Руки и ноги у него связаны, он умрёт от голода. Ах, как вкусно пахнет платок!
Ма

льчик на минуту забыл о собственной участи. Теперь Бурре спасён. Он может ловить мышей, сусликов. А он, Гани? Руки и ноги у него связаны, он умрёт от голода. Ах, как вкусно пахнет платок!
Мальчик извивался в тщетных попытках освободиться. Крупные слёзы текли и сохли на его щеках, а солнце всё сильнее припекало камни, на которых он лежал.
—Пить, как хочется пить!
Счастливая мысль пришла ему в голову. Перекатившись лицом вниз, он с трудом пошевелил руками.
— Бурре! — позвал он. — Возьми.
Волчонок подбежал и уставился на шевелящиеся руки.
Раньше Гани шевелил так прутиком или палочкой, а он хватал и грыз прутик зубами. Наверное, такая же игра! О, да как вкусно пахнет платок! И острые зубы волчонка впились в тряпку. Он рвал засаленные пёстрые лоскутки, которые своим запахом ещё больше возбуждали голод.
Наконец, он вцепился зубами в самый узел платка. Ай, как вкусно жевать! Раз хозяин позволяет… И волчонок жевал и жевал, пока весь узел не остался у него в зубах.
Перевернувшись, Гани схватил его на руки.
— Бурре, ты спас меня! Раньше — я, теперь — ты, ведь мы оба волчата!
Отдышавшись, мальчик развязал платок на ногах. Он тоже хороший, шёлковый. Это, наверное, муллы Ибрагима.
— Нет, Бурре, этот тебе не отдам, хватит и одного. — И Гани подвязал ярким платком свои спадающие штанишки.
Бурре жалобно посмотрел на него: ну вот, так весело было драть и жевать эти вкусные тряпки. А теперь нельзя! Правда, он и не пахнет так вкусно. И волчонок погнался за пролетавшей бабочкой.
Через минуту он уже проглотил зазевавшуюся мышь и толстую саранчу. Потом ящерицу, другую… И Бурре быстро набил отощавшее брюшко.
Гани, весело поглядывая на него, растирал онемевшие ноги. Как хорошо, что Бурре может уже сам позаботиться о себе. Ведь им предстоит длинная дорога к другу доктору.
Счастливый своим освобождением, ребёнок забыл о том, что ему самому хочется есть. Но вскоре голод напомнил о себе с удвоенной силой. Гани не ел со вчерашнего дня. Что делать? Вкусных корешков недостаточно.
С камня, на который вскарабкался Гани, ему виден был прилепившийся у подножия горы аул. Три юрты стояли в некотором отдалении от остальных. Это юрты муллы Ибрагима, Рахим-бая и Юсуп-бая. С такого расстояния люди казались совсем маленькими, но всё-таки было заметно, что около этих юрт суетится народу как будто больше, чем около других.
Далеко в степи заклубилась пыль. Ехал отряд всадников человек в двадцать. Острые глаза мальчика заметили, что за их спинами что-то поблёскивало.
«Ружья, — сообразил он, — кызыл аскеры. Что теперь будет? Ведь доктор не успел уколоть людям руки и намазать лекарством. Значит, теперь аскеры всех увезут с собой, как говорили в ауле».
Весь день Гани пролежал за камнем. Он жевал корешки и смотрел. Волчонок, в восторге от целого дня свободы, носился как угорелый. Он выспался на солнце, наелся и, поминутно подбегая, подталкивал мальчика носом в бок или тихонько кусал за ноги. Но Гани, всегда готовый играть, сегодня только гладил его и повторял:
— Отстань, Бурре, не мешай смотреть!
Под вечер отряд выехал обратно. Гани заметил, что всадников прибавилось. А в ауле всё спокойно.
Наконец Гани не выдержал и решил в последний раз спуститься к аулу.
— Посиди пока дома, Бурре, — говорил он, заваливая пещерку. — Завтра пойдём далеко, в город, к доктору.
Волчонок визжал и царапался. Он не хотел опять сидеть один и жалобно завыл, услышав, что Гани быстро спускается с горы: надо узнать, что сделали в ауле кызыл аскеры, и достать чего-нибудь поесть.
Уже хорошо видны юрты. И вдруг Гани заметил мальчиков. Садык, Хашим и Юнус стояли на дороге и о чем-то возбуждённо говорили. Потом они побежали в сторону, где за камнем притаился Гани.
— Вот сюда, — говорил Садык, указывая на высокое дерево, — под корень мать положила большие хурджумы. Всё там есть — лепёшки, баранина, чтобы отец взял и поехал. А кызыл аскеры быстро пришли. И его забрали, и муллу Ибрагима, и Юсуп-бая.
— Они и Гани искали, с собой увезти хотели, — прибавил Хашим. — Зачем это? В тюрьму посадить?
Гани всё слышал. Ещё новая опасность! Что он сделал кызыл аскерам? Неужели весь свет на него ополчился?
— Нет, — вмешался Юнус. — С ними ведь шайтан-доктор был. Он старшему кызыл аскеру говорил: «Я его с собой хочу взять. Найдите его, я боюсь, что эти трое его убили».
— И стоит убить! — злобно сказал Садык. Но в это время раздался голос Ибадат.
— Садык! — кричала она. — Хашим! Идите домой скорее!
— Идём! — крикнул Хашим и прибавил: — Иди я ты с нами, Юнус, а то один съешь всё самое вкусное из хурджума. Пойдём!
И вся тройка побежала вниз.
А за камнем лежал и горько плакал Гани.
— Доктор и меня искал, а я испугался кызыл аскеров, дурак! — сквозь слёзы шептал он. — Кызыл аскеры — друзья доктора и не хотели жечь аула. О, я дурак!
Он плакал, забыв, что его могут услышать. Наконец он опомнился и встал.
Подойдя к старому ореховому дереву, он нагнулся и, вытащив из-под корня мешок, с трудом взвалил его на спину.
— Хорошо, — сказал он, — мы с Бурре пойдём к доктору. Теперь и у нас есть еда. — И тонкая, согнувшаяся под тяжестью мешка фигурка исчезла за деревьями.
Бурре точно взбесился. Он больше не хотел сидеть в пещере. Он выл и кидался на стены и чуть не разбередил лапу, пытаясь подкопаться под камень, загораживающий путь к свободе.
Вдруг он притих и прислушался: чу, знакомые шаги…
Гани быстро отодвинул камень и, подкатив его к обрыву, пустил вниз. Камень с грохотом ринулся по откосу, вздымая тучи пыли и увлекая за собой другие камни.
— Больше он нам не нужен! — весело воскликнул Гани. — Завтра мы уходим, Бурре, рано-рано утром, вон туда, куда уехали аскеры. А сейчас давай есть, мы с тобой ещё никогда такой еды не видали!
И вечернее солнце осветило последними золотыми лучами удивительную картину: на большом плоском камне, над самым обрывом, ниже которого начинался ореховый лес, сидели волчонок и смуглый голыш. Между ними стоял большой хурджум. Волчонок с рычанием обрабатывал баранью голову, мальчик — баранью лопатку, отрывая от неё куски сочного мяса.
— Бурре, — говорил мальчик. — Мяса много, ешь, сколько хочешь. Набирайся сил, завтра мы пойдём к доктору.
Солнце уже легло спать, а мальчик всё ещё сидел на площадке, обхватив руками голые коленки. Сытый волчонок слегка вздрагивал и рычал во сне, и только бледная луна видела, как уснул и мальчик, положив голову на мягкую шерсть зверька.
Утро застало их в дороге.
Гани сгибался под тяжестью больших хурджумов, перекинутых через плечо. Правда, хороший ужин и роскошный завтрак сильно их облегчили. Гани знал, что мясо долго не продержится, и не сдерживал аппетитов — своего и приятеля.
— А как мясо съедим, будешь ловить мышей, — сказал он волчонку и похлопал его по спине. — Лепёшки все себе оставлю, я ведь мышей и лягушек не ем.
Бурре подпрыгнул и лизнул хозяина прямо в нос: солнце сияло, и они (он это чувствовал) отправлялись в длительное путешествие. Мир был прекрасен.
Гани любил лазить по горам. Ему нравился простор открывавшегося перед ним горизонта и за горами чудилась другая жизнь, заманчивая, но туманная и неясная, а сейчас мечты его приняли определённую форму. Отдельные фразы о новой жизни, услышанные им от доктора, всецело завладели его фантазией.
И волчонок изменился, когда понял, что его больше не будут запирать в пещере-тюрьме. Ловкость, с которой он находил себе пропитание, была просто изумительна.
Идти равниной, по которой приехали кызыл аскеры, Гани не решался; его могли поймать друзья Рахим-бая. Надёжнее было пройти через перевалы. Разговоры о дороге в Ош он слышал часто и помнил хорошо.
В горах не было недостатка в источниках чистой холодной воды, но там, за тремя перевалами, будет уже равнина, по которой легче идти, но надо запасать воду, иначе пропадёшь. У Гани была тыква, а в хурджуме нашлась чашка, из которой можно поить Бурре.
— Дойдём! — весело сказал он. В это радостное утро всё казалось просто и легко.
Боясь, чтобы не разболелись не привычные к долгой ходьбе лапы волчонка, Гани несколько раз останавливался на отдых. Волчонок выразительно тыкался носом в хурджум. «Что ж, развязывай», — говорили его глаза.
Гани доставал кусок мяса и братски делил его с приятелем. Себе он отламывал ещё кусок лепёшки.
— А ты полови мышек, — говорил он волку.
Кончив еду, они блаженно раскидывались на солнце и дремали, потом кувыркались, боролись и, освежившись таким образом, шли дальше.
Первая ночь застала их на перевале, и Гани чуть не замёрз, кутая свои голые плечи в зелёный шёлковый платок.
— Тебе хорошо, — укорял он утром знатно выспавшегося волка, у тебя шуба-то вон какая! Нет, теперь будем ночевать внизу, там теплее.
Волк не возражал, а утреннее солнце изгнало само воспоминание о ночи.
На третий день им долго не попадалась вода. Волк давно уже высунул длинный красный язык и, казалось, с укором посматривал на хозяина: «Почему, мол, в тыкву не налил воды?»
Вдруг он остановился, принюхался и что есть мочи кинулся вверх по обрыву.
— Куда ты, куда ты, Бурре? — закричал Гани, но и сам побежал, доверяя чутью зверя.
И правда, в углублении скалы еле сочилась тонкая струйка воды и пропадала в расселине.
Волк жадно лизал мокрые камни.
— Постой, дурачок, — отодвинул его Гани и подставил под струйку чашку. — Пей! Здесь и привал устроим.
Напившись вволю и наполнив тыкву, мальчик стал спускаться вниз, как вдруг почувствовал укол и резкую боль в ноге.
Взглянув под ноги, Гани похолодел от ужаса: по тропинке, быстро извиваясь, ползла маленькая, пыльного цвета змейка.
— Смерть! — в тоске прошептал мальчик. Но через мгновение решительно схватил острый обломок ножа и, размахнувшись, глубоко надрезал укушенное место. Ещё минута — и он всё тем же зелёным платком туго перетянул ногу выше пореза и пополз обратно к ключу, с трудом волоча свалившиеся с плеча хурджумы. В голове его смутно мелькнула мысль, что если ему придётся несколько дней пролежать больному, надо иметь воду под рукой.
Очнулся он от жалобного воя Бурре. Волчонок лизал его лицо и руки, ощетинившись, с рычанием нюхал больную ногу и, отойдя, заливался унылым воем.
Гани пошевелился и застонал. Нога распухла, как бревно, так что перевязка врезалась в неё.
Бурре снова подошёл к Гани и, подталкивая носом в руку, заглядывал в глаза с такой любовью и участием, что мальчику стало как-то легче на душе.
— Бурре, джаным, — сказал он, — не отходи от меня, мне с тобой легче.
И волчонок, словно поняв его, ласкаясь, лёг и прижался к нему всем телом.
Солнце спускалось, на голых остывших камнях мальчика била лихорадка. Он впал в беспамятство.
Сколько дней прожил он между жизнью и смертью, этого Гани не знал. Приходя в сознание, он жадно пил воду, иногда съедал кусочек превратившейся в камень лепёшки, давал Бурре, но немного, смутно соображая, что тот может прокормиться и чем-нибудь другим. И волчонок не настаивал, но, по-видимому, уделял охоте мало времени, потому что, когда бы Гани ни пришёл в себя, он всегда находил его рядом.
Ногу Гани развязал, и сам не помнил — когда, и даже нашёл в себе силы отползти с камня на землю.
Наконец, настал день, когда мальчик по-настоящему пришёл в себя. Нога его почти не болела, опухоль спала, но во всём теле была слабость, и невероятно хотелось есть.
Гани засунул руку в хурджум, нащупал последний кусок лепёшки. Размочив в воде, он проглотил его в одну минуту и почувствовал себя лучше. Но откуда взять ещё еды?
Оглянувшись, он заметил, что волчонка не было поблизости. Ужас охватил мальчика. А что, если Бурре надоело сидеть с больным и он убежал и больше не вернётся?
— Бурре, о Бурре! — воскликнул Гани дрожащим голосом.
Лёгкий топот быстрых ног послышался в ответ, и перед мальчиком появился волчонок с только что задушенным молодым сусликом в зубах.
Гани протянул к нему руки.
— Бурре, милый Бурре, джаным, ты пришёл, ты меня не оставил!
Волчонок подбежал к нему, видимо, сам сильно обрадованный, и, положив суслика, принялся лизать тонкую, как палочка, руку хозяина.
Новая мысль пришла в голову мальчика. Суслик — сырое, но всё-таки мясо. Он съест его, и у него будут силы пойти накопать кореньев и идти дальше.
Он протянул руку. Бурре ощетинился и тихо заворчал.
— Бурре, — жалобно сказал Гани, — отдай мне суслика, ты ещё поймаешь. Ведь я отдавал тебе всё и мышей ловил. — И он взял суслика в руки.
Волчонок нерешительно смотрел на него. Инстинкт борьбы за добычу и любовь к человеку боролись в нём. Но вот шерсть на нём опустилась, и он отошёл в сторону, уже без злобы наблюдая за Гани. А тот, преодолевая слабость и отвращение, ножом снял с суслика шкурку и выпотрошил его.
— Это твоя доля, — сказал Гани волчонку, и тот, окончательно умиротворённый, подошёл и, покорно получив свою часть, тут же проглотил её.
Жирный сырой суслик был отвратителен, но Гани хотел жить. Он съел его целиком, разгрыз и высосал нежные косточки и почувствовал, что новые силы влились в его ослабевшее тело. Волчонок прилёг около него.
— Поймай мне ещё суслика, Бурре, — попросил Гани, прижимая к себе лохматую голову друга. — Поймай ещё суслика, и мы пойдём дальше, я снова буду ставить силки для тебя.
Его ослабевшему мозгу казалось, что волк понимает его, и он не удивился бы, услышав от него ответ на человеческом языке.
В первый раз Гани заснул спокойным сном выздоравливающего.
Каково же было его изумление и радость при пробуждении: волчонок стоял над ним с самым добродушным видом, а рядом с ним лежал суслик, большой и жирный.
Прошло несколько дней, и из ущелья на равнину, опираясь на палку, с пустой тыквой на плече, вышел коричневый полуголый мальчик.
Волчонок, вернее молодой волк, радостно скакал около него.
— Идём, идём, Бурре! — говорил мальчик. — Ты меня хорошо откормил, видишь, я совсем жирный. Теперь мы уже скоро придём к доктору.
Но говоря это, «жирный» мальчик тяжело налегал на палку. Нога не болела, но ещё плохо слушалась, словно чужая. Однако он уже мог ставить силки на мышей и сусликов.
Мальчик бодрым взглядом окинул расстилавшуюся перед ним бесконечную равнину…
Тихий тёплый вечер. У открытого окна больницы разговаривали молодая женщина врач, только что приехавшая на работу, и заведующий хозяйством, человек с недобрым взглядом.
— Наш главный врач Русанов, вы увидите, очень серьёзный работник, — говорил завхоз. — И человек отличный, но взбалмошный. Представьте себе, сам ездит в дикие горы, уговаривает киргизов привить оспу. Недавно его чуть не зарезали, еле вырвался, какой-то мальчишка его предупредил. И вы знаете — бредит этим мальчишкой! Во время бегства он случайно встретил отряд красноармейцев по борьбе с басмачами, так с ними вернулся на розыски. Красноармейцы выявили виновных и арестовали их. А он всё мальчишку искал. А тот пропал, может, зарезали его за донос. Теперь Русанов сам не свой. «Не могу, говорит, забыть, что мальчик не захотел волка в беде покинуть. И погиб из-за меня». Ещё раз в горы ездил. Здесь всех предупредил: если придёт мальчик, который доктора ищет, ко мне ведите. А мальчишка, знаете, почему с ним сразу не поехал? У него волчонок остался больной в пещере. «Пропадёт, говорит, без меня. Я потом приеду!» И Русанов места себе не находит. Смешно, право!
— Не смешно, а мерзко, — вырвалось у молодой женщины с таким жаром, что завхоз отступил от неё. — Мерзко, что вы смеете так об этом говорить! И я тоже себе места не нашла бы, если бы такой мальчик, спасая меня, сам погиб.
Завхоз собирался что-то возразить, но в эту минуту во дворе раздались возбуждённые голоса:
— Доктора! Главного врача, скорее! Его мальчик пришёл с волком!
Молодая женщина кинулась к двери. Доктор выбежал раньше.
Перед крыльцом, опираясь на палку, стоял маленький мальчик, почти голый. Рваные штанишки были подпоясаны лохмотьями зелёного шёлкового платка, в руке он держал обрывок верёвки. Другой конец её был обмотан вокруг шеи крупного волчонка, настороженно жавшегося к нему.
Коричневая кожа мальчика, казалось, была натянута на голые кости. Он, видимо, еле держался на— ногах от истощения.
— Мы пришли, я и Бурре, — тихо сказал мальчик. — Мы долго шли, — продолжал мальчик в абсолютной тишине. — Меня змея укусила, я больной лежал в горах, меня Бурре кормил, сусликов носил. — И рука мальчика легла на голову волчонка. — Собаки хотели разорвать Бурре, я не дал. Вот укусили (нога мальчика была замотана тряпкой). Злые люди хотели убить Бурре, я тоже не дал. Мы убежали. Мы пришли, я и Бурре. — И, пошатнувшись, Гани упал бы на землю, если бы его не поддержали заботливые руки доктора. Это был обморок.
Волк глухо, но выразительно зарычал. Доктор выпрямился и, не скрывая, вытер рукой слёзы.
— Принесите ему супу скорее, — сказал он. — На первых порах с ним нельзя ссориться. Иначе он не даст поднять мальчика и перенести на кровать. — И, повернувшись к женщине, он вдруг улыбнулся счастливой, омолодившей его улыбкой: — Вот видите, теперь и у меня есть семья. И ещё какая хорошая семья: я, он и Бурре!

Тиу-иии…, С. Радзиевская

Шестнадцать копеек. Столько за неё потребовал мальчишка на полустанке под Иркутском и получил их полностью. Шестнадцать копеек за то, чтобы бедная маленькая совка могла умереть спокойно, на вагонном столике, а не в мальчишеских грязных лапах, да ещё вися за ноги вниз головой.
Теперь она лежала, чуть приоткрыв круглые глаза с чёрным зрачком, серенькая и пушистая, не рвалась из рук и не боялась.
Мара всхлипнула:
— Ну, куда тебе ещё? Зачем лезешь?
— Наверх, за коробкой, — деловито ответил шестилетний Тарас. — Сову хоронить.
Разгоревшееся сражение отвлекло было меня от будущей покойницы, но вдруг голос третьей моей ученицы, Тани, сразу нас остановил.
— Да она пьёт вовсе, — кричала Таня, — пьёт вовсе. И с ложечки. Она очень живая и совсем не хочет хорониться в Тараскиной дурацкой коробке!
И правда, совушка теперь уже не лежала. Она сидела на столике, ловила крючковатым носом ложечку с водой, захлёбывалась и пила. Забыв о драке и коробке, дети с восторгом наблюдали за ней.
Убедившись, что в ближайшие пять минут новой драки не предвидится, я сбегала в вагон-ресторан за сырым молотым мясом для котлет. Это дополнительное лекарство довершило выздоровление совушки: она, очевидно, умирала только от голода и жажды. Ещё через пять минут я посадила её в Тараскину коробку, в которой она сразу заснула. Перламутровые пёрышки на её «лице» съёжились, она уютно опёрлась о мягкий, обитый материей край коробки, закрыла глаза и спала так же крепко, как в дупле старой ёлки у себя на родине.

чтож, если так и будет дальше ноль внимания к теме, писать больше не буду..

Да Вычто, пишите Темка, обязательно пишите. Не обижайтесь, пожалуйста.
Тут народ больше поспорить горазд - Ваши рассказы как бальзам на душу! Спасибо Вам огромное!

Пёс бежал, низко опустив голову, слегка раскачиваясь на ходу. Носом почти касаясь булыжников мостовой, он ловил запахи человеческих ног, лошадиных копыт, но тех, которые были ему так нужны, какие он искал уже вторые сутки в этом чужом городе, не было.

Хозяин исчез, исчезла арба на высоких скрипучих колёсах, за которой пёс пришёл в город из родного аула. Этот скрип колёс он тоже отличил бы от сотни других – ведь у каждого колёса свой голос. Но знакомого скрипа тоже не было. Чужие арбы скрипели чужими противными голосами.

Он был очень красив: могучая киргизская овчарка, из тех, что в одиночку берут волка. Волнистая тёмно-коричневая шерсть поседела от дорожной пыли, широкий лоб и кругло подрезанные уши делали его похожим на медведя. Он сильно прихрамывал на переднюю ногу: на городском базаре вчера на него накинулась добрая дюжина собак. И показал же он им, каждой досталось на память! У него тоже прокушена лапа, разорван бок. Но он почти не чувствовал этого: арба хозяина, его арба исчезла во время боя. Это было хуже всего.

День прошёл, за ним ночь, началось уже новое утро, а пёс всё брёл по улицам города, вправо, влево, вперёд, но только не назад: хозяин должен быть где-то впереди, его нужно догнать.

И вдруг переулок, в который он свернул, закончился тупиком. Его перегородил высокий забор с воротами и калиткой.

Повернуть назад? Но как же тогда догнать хозяина?

Густая шерсть на загривке поднялась дыбом. Блеснули клыки. Пёс зарычал на ворота.

Ворота на это никак не отозвались. Но калитка в стене вдруг открылась. В ней появилась маленькая девочка, остановилась и попятилась.

– Ой! – сказала она так звонко, что пёс вздрогнул, и схватила за руку мальчика постарше, стоявшего позади. – Боря, смотри, это, наверно, медведь!

– Глупости, – важно ответил мальчик. – У медведя хвост такой длинный не бывает.

– Да-а, а уши какие? А смотрит как? – спорила девочка. – В зоопарке медведь совсем так на меня смотрел, я помню. Может быть, он только спереди медведь?

Она нерешительно подняла руку, пёс попятился и тихо зарычал.

– Слышишь? – испуганно проговорила девочка. – Это он чего говорит?

– Есть, наверно, хочет, – догадался мальчик.

– Пойдём принесём! – торопливо сказала девочка, и калитка захлопнулась.

Пёс нерешительно переступил лапами, однако остался на месте. Он не понял, о чём говорили дети, но враждебности в их голосах не было, он это чувствовал. Что же делать дальше?

Но тут опять послышались быстрые шаги, калитка снова распахнулась. Девочка, одной рукой держась за косяк двери, другой протягивала большой ломоть хлеба.

– Собачка, – ласково проговорила она, – собачка, пожалуйста, скушай!

Ещё бы ему не хотелось скушать, вырвать этот ломоть, проглотить его разом!

Но девочка была уж очень не похожа на знакомых детей в ауле. Нет ли тут какого обмана?

Пёс мучительно глотнул, не сводя глаз с хлеба. И вдруг… ломоть мелькнул в воздухе и шлёпнулся перед самым его носом в дорожную пыль.

– Хам!.. – Куда исчез хлеб, пожалуй, ни девочка, ни сам пёс этого не заметили. Нет его – и всё!

– Ой! – тихонько проговорила девочка. – Как ты кушаешь!

Пёс стоял молча, не сводя с девочки больших тёмных глаз. От этого куска есть захотелось ещё сильнее. Но девочка повернулась и опять убежала. На этот раз калитка осталась открытой. Пёс осторожно, не сходя с места, вытянул шею, стараясь заглянуть в неё. Дом… двор… А вот опять бежит девочка и несёт что-то, уже в обеих руках.

– Извини, собачка, – сказала она очень серьёзно, – я не знала, что тебе так сильно хочется кушать. Возьми сама, а то хлеб будет грязный.

И пёс согласился. Он взял сначала один, потом другой кусок осторожно, прямо из маленькой руки. А когда кончил третий, девочка тихонько подняла руку и опустила её на лохматый загривок.

– А теперь пойдём к маме, – сказала она, будто старому знакомому.

Пёс вздрогнул, но не отстранился: прикосновение маленькой руки было приятным. Он не привык к ласке, хозяин его был суровый человек. Но пёс чувствовал, что сейчас нельзя ни зарычать, ни даже оскалить зубы. И он стоял не шевелясь и удивлённо смотрел на девочку.

– Не хочешь? – с сожалением спросила она. – Ну так я сама маму позову.

Пёс опять остался один перед раскрытой калиткой. Есть хотелось уже не так сильно, можно, пожалуй, отправиться опять на поиски хозяина. Но звонкий голос девочки чем-то тронул угрюмое сердце, не знавшее ласки. Пёс нерешительно переступил с ноги на ногу, но тут же подался назад и слегка наморщил губы. Он ещё не зарычал, но всем своим видом показывал, что до этого недалеко: вместе со знакомыми лёгкими шагами за глиняной стенкой забора послышались другие – взрослые шаги. Густая жёсткая шерсть пса встопорщилась, он приготовился… но к чему можно приготовиться, когда на вздыбленный загривок опять легла знакомая маленькая рука и девочка радостно сказала:

– Вот он, мама, он уже меня любит. Правда, какой он милый?

– Катя, не трогай его! – поспешно проговорила мать. Она протянула руку, чтобы отстранить девочку, но сдержанное рычание остановило её. Губы пса ещё больше сморщились, сверкнули белые клыки… Пёс совсем не выглядел милым.

– Катя, – испуганно повторила мать. – Катя, отойди скорей!

– Перестань! – строго сказала девочка и дотронулась до клыка величиной с её палец. – Закрой рот! Ты невежа!

И губы пса опустились, клыки исчезли. Сам не понимая, что с ним делается, он нерешительно повернулся, чуть помедлил, и вдруг… его большой красный язык проехался по щеке и курносому носику.

– Ай! – девочка от восторга даже руками всплеснула. – Целует! Мама, я же сказала, что он милый!

– Не совсем, – нерешительно ответила мать. – Ну, оставь же его наконец, лучше мы принесём ему поесть. Хочешь?

Вместо ответа девочка обхватила обеими руками мохнатую шею.

– Иди же, – попросила она. – Не надо упрямиться! Мама тебе даст кушать, полную тарелку.

И огромный дикий пёс без сопротивления дал себя ввести в калитку.

– Я сам, я сам донесу! – крикнул с террасы мальчик. Он осторожно спустился со ступенек, держа обеими руками полную до краёв чашку, и поставил её перед самым носом пса.

– Ешь, пожалуйста, – пригласил он его так же вежливо, как девочка, но чуточку менее уверенно. Пёс больше не смог сдерживаться: пахло слишком вкусно. Он так и накинулся на еду, глотая с жадностью, почти не разжёвывая, однако глаза и уши его не переставали следить за всем, что делается вокруг. И вдруг… за его спиной хлопнула калитка. Мальчик толкнул её ногой. Западня! Попался!

Пёс ощетинился и с рычанием отскочил от миски. Глаза его дико смотрели то на калитку, то на верх забора, мускулы напряглись, готовясь к прыжку. Но тут девочка уже без всякого страха опять обняла его за шею.

– Ну будь же милый! – услышал он и снова покорно опустил голову к чашке.

Дети с восторгом следили, как исчезает в могучей пасти принесённая еда. Вот последний глоток – и пёс поднял голову.

– Да отойдите же от него, – повторила мать. – Мы покажем его папе, и он скажет, что дальше делать.

– Он всё равно просится к нам, – решительно заявила Катя.

Пёс, по-видимому, охотнее попросился бы в открытую калитку. Вместе с сытостью в нём опять пробудилась тоска по хозяину, по скрипу арбы, по родному аулу. Здесь всё чужое. Впрочем, нет, не всё: вот дети… идут к дому, поминутно оборачиваясь и кивая ему.

– Пёсик, не скучай! – крикнула девочка с террасы.

– Мы опять придём! – крикнул мальчик, и дверь за ними закрылась.

Пёс постоял, навострив уши, не сводя глаз с террасы, вздохнул и осторожно лёг, не ослабляя напряжении мускулов, готовый к прыжку и обороне. Но как болят израненные ноги, прокушенный бок, как всё тело ноет и просит отдыха здесь, в тени у высокого дувала[1]. И потом… дети, может быть, они всё-таки придут, опять положат руку ему на спину… Голова пса медленно-медленно опустилась на вытянутые лапы, глаза утомлённо мигнули, ещё раз… и закрылись окончательно.

Он не знал, что из окна столовой за ним пристально наблюдают.

– Замечательный пёс, – говорил отец. – Наверное, отстал от хозяина и заблудился. Если согласится остаться у нас, я буду очень рад.

– Мы тоже, мы тоже рады! – кричали дети. – Мамочка, и ты тоже?

– Не знаю, – нерешительно ответила мать, – уж очень он страшный, а дети к нему так и лезут. И потом, как его вымыть?

– Детей он не тронет, – отозвался отец, – разве не видишь? А мыть пока не советую, дай ему привыкнуть.

– Спит, – проговорила Катя и прижалась к оконному стеклу так, что курносый носик приплюснулся и побелел. – Боря, давай придумаем ему имя, очень подходящее, например, – Миленький.

– Эх ты, девчонка! – рассердился Боря. – Что он с тобой, в куклы будет играть? Громобой! Вот как. Ты слышала, как он рычит? Как гром!

На подоконнике явно готовилась драка, но тут вмешался отец.

– Имя нужно короткое, чтобы легко выговаривать. Назовём его Джумбо. Ну как, подойдёт?

– Подойдёт! Подойдёт! – захлопал в ладоши Боря. – Катька, не лягайся! Всё равно не по-твоему. Имя настоящее, мужское!

А пёс продолжал спать так крепко, что даже перевалился на бок и вытянул ноги.

Было уже далеко за полдень, когда большой чёрный петух вздумал заглянуть в чашку – не найдётся ли там вкусных кусочков. Ну, пёс-то позаботился, чтобы не нашлось; чашку вылизал до блеска. Петух постучал клювом по краю, клюнул дно и, наверное, от огорчения захлопал крыльями и заорал во всё горло.

– Ку-ка-ре-кууу!..

Пёс тотчас же оказался на ногах, повернулся к забору, рассчитывая силу прыжка, и…

– Собачка! Джумбик, собачка! – раздались плачущие голоса, дверь на террасу раскрылась, и дети скатились со ступенек во двор.

– Не уходи! Не прыгай! Не надо! – кричали она наперебой.

Пёс быстро обернулся. Он ждал весь напряжённый, высоко подняв голову, точно готовясь принять бой.

– Джумбик! – крикнули дети подбегая. И вдруг… нос пса сморщился, губы раздвинулись, он тихо, неумело взвизгнул и замахал хвостом.

В следующую минуту дети повисли у него на шее, кричали, смеялись, а он стоял, нелепо расставив ноги, растерянный и довольный. Такого с ним ещё никогда не случалось, но это было самое приятное, что он когда-либо испытывал в жизни. Пёс опять тихо взвизгнул и ещё усерднее замахал хвостом.

– Неужели ты не боишься? – повторила мать, стоя на террасе. – Посмотри какие зубы! И грязный какой!

– Отмоется, – смеялся отец. – А зубы, ничего не скажешь, прекрасные зубы. Такому и волк не страшен. Самая надёжная нянька для детей.

– Нянька! —охнула мать. – Катя, Катя, да оставь ты это страшилище!

– А я говорю – он миленький, – ответила девочка и ласково потрепала круглое ухо. – Посмотри, какое у него личико добренькое!

Мать в отчаянии взмахнула руками, а дети, подталкивая и уговаривая, подвели упиравшегося пса к террасе. Однако войти на террасу он отказался, лёг на землю около ступенек и принялся усердно зализывать раненый бок и лапу. Время от времени он насторожённо поглядывал на манившую его калитку, но тут же опять поворачивался к террасе.

– Если полезете целоваться – уведу вас в комнаты! – пригрозила мать.

Вздыхая, дети сели на нижнюю ступеньку лестницы и оттуда стали кидать псу кусочки хлеба и кости из супа. Кости он разгрызал с хрустом, как сухие хлебные корочки, а от сахара равнодушно отвернулся – сладкого он не знал.

– Джумбик не привык жить на террасе, правда, жалко, мамочка? – огорчались дети.

– Очень будет приятно, если и вовсе не привыкнет, – ответила мать. – А теперь идите спать, можете сказать ему «спокойной ночи».

– Спокойной ночи, Джумбик, – в один голос проговорили дети и ушли опечаленные.

Если бы мать заметила, каким взглядом, полным грусти, пёс проводил их, она, наверное, перестала бы его бояться.

…От полной луны на дворе было светло, почти как днём. Пёс лежал около лестницы, где его с вечера оставили дети. Вдруг он поднял голову, прислушался и быстро вскочил на ноги: дверь тихонько отворилась, и на террасе появились две маленькие белые фигурки. Они что-то тащили.

– Джумбик, – послышался радостный шёпот. – Ой, Боря, подушка мешает, я упала!

Белая фигура споткнулась и покатилась вниз по ступенькам, другая, путаясь в чем-то длинном, кувыркнулась за ней. Пёс радостно замахал хвостом и шагнул ближе. Послышался смех.

– Ой, Боря, опять целуется!

– Тише ты! Маму разбудишь, и всё пропадёт. Клади сюда одеяло и подушку. Ой, он и меня тоже!

Утром мать остановилась на террасе в молчаливом ужасе: пёс лежал на прежнем месте с очень довольным видом. А по бокам, тесно прижавшись к нему и завернувшись в одеяла, крепко спали маленькие ночные путешественники,

– Ты понимаешь, – в отчаянии говорила мать отцу, – ведь мне и подойти нельзя. Боря, Катя! Вставайте сейчас же, несносные дети!

«Несносные дети» вскочили, торопливо протирая заспанные глаза. Вид у них был до того растерянный, что отец быстро отвернулся и ушёл с террасы: смеяться тут не следовало.

– Сегодня за обедом не получите сладкого, – строго сказала мать. – А если ещё такое безобразие устроите – прогоню вашего Джумбо, так и знайте!

Она повернулась и ушла. Но глаза у Бори были зоркие.

– Мама сама сердится, а сама смеётся, – шепнул он Кате, поднимаясь по ступенькам. – Только ты ей не говори, пускай думает, что мы не видали.

Хозяин, знакомая юрта и привычный скрип колёс старой арбы не исчезли из памяти дикого горного пса. Но с каждым утром он всё радостнее встречал весёлых ребят, и непривычные ласки становились привычнее и от этого были ещё более приятны.

Прошло несколько дней. И случилось так, что детей почему-то не было дома, а пёс уныло лежал на земле, не отводя глаз от калитки – ждал их. Мать сидела на террасе и, незаметно для себя положив шитьё, задумалась. Вдруг что-то большое осторожно просунулось под опущенную руку. Мать вздрогнула: тяжёлая голова легла ей на колени, умные карие глаза смотрели доверчиво и вопросительно.

«Ну, что?» – казалось, говорили они.

– Джумбо, – удивлённо сказала мать.

Пёс стоял не шевелясь, прижимаясь всё крепче, не сводя с неё глаз. Он спрашивал и ждал ответа.

– Джумбо, – повторила мать, наклонилась и, уже не колеблясь, обняла лохматую шею. Пёс застучал хвостом. Обоим было понятно: дружба заключена навек!

Новая жизнь оказалась во многом и проще и сложнее старой. Теперь пёс был всегда сыт без всякой о том заботы. Это было удивительное ощущение: полная чашка вкусной еды, и не нужно торопиться, рычать и оглядываться – не выхватит ли куска другой, такой же голодный пёс.

Но зато с первых же дней Джумбо пришлось узнать и запомнить много нового. Например, в одном углу двора он обнаружил целый ряд маленьких домиков – клеток. В них сидели и, подёргивая носиками, с аппетитом грызли свежую траву белые длинноухие зверьки. Джумбо осторожно, издали принюхался. Пахнут удивительно вкусно, даже слюнки текут.

Ему вспомнилась весёлая охота в горах за зайцами и сусликами, хруст нежных косточек на зубах… Хозяин там, в ауле, не очень-то заботился о пропитании собак. Проголодаются – сами промыслят, что удастся. Но здесь белые длинноухие неожиданно оказались под запретом. Правда, одного удалось раз незаметно словить, когда тот выскочил из незапертой клетки. Джумбо съел его только наполовину, потому что был сыт, а остаток спрятал за бочку в уголке двора.

Ну и досталось же ему! Не били, нет. Только Катя плакала, а новый хозяин долго и строго отчитывал его, держа недоеденную половинку перед самым носом. Пёс понял: длинноухие похожи на зайцев, но трогать их нельзя, так же, как, например, в горах нельзя трогать овец и маленьких ягнят. Вечером, когда длинноухих выпускают побегать по двору, на них можно смотреть, сидя около Кати, и только. Но овец надо было пасти. Джумбо отлично умел по приказу пастуха собирать их и гнать, куда скажут, не давая разбредаться. Скучно сидеть без дела. Может быть, можно Кате и Боре помочь, когда они вечером загоняют длинноухих в маленькие клетки?

И вот в один из вечеров пёс всех удивил. Самый крупный озорной кролик, белый с чёрным носом, расшалился и никак не хотел заходить в клетку. Дети в который уже раз подгоняли его к ней, но хитрюга молнией пробегал между ними и нёсся в дальний угол большого двора.

– Опять! – со слезами в голосе крикнула Катя. – У меня ноги даже заболели!

Но тут же остановилась и схватила Борю за руку.

– Ой! Опять съест! – крикнула она.

Джумбо, до этого спокойно лежавший на траве, вдруг вскочил и одним прыжком загородил кролику дорогу. Лукавый зверёк попытался проскочить мимо. Не тут-то было: везде он натыкался на страшную лохматую морду. Пришлось попятиться назад, ещё назад… Наконец не осталось другого пути, как в нежеланную клетку. Прыжок – и Боря радостно захлопнул дверцу.

– Спасибо! Спасибо, Джумбик! – И Катя кинулась обнимать пса. – Ты всё понимаешь, как человек!

А Джумбо стоял, широко расставив лапы, и весело морщил губы – улыбался. Он был очень доволен: сам развлёкся и заслужил похвалу.

С этого вечера пёс получил новое занятие, которое ему очень нравилось. После ужина дети бежали отворять клетки, и кролики весёлой стайкой высыпали на волю, подскакивали к самой морде лежавшего пса. Пёс не шевелился, только взглядом спрашивал детей: «Не пора начинать?»

Наконец мать говорила:

– Дети, довольно. Джумбо, загони кроликов!

Джумбо радостно вскакивал. «Гав-гав», – коротко лаял он, что, вероятно, означало: «Слушаю и исполняю!» И дальше начиналось представление: кроликам, наверное, казалось, что перед ними вырастала стена из дюжины собак – так молниеносно Джумбо перегораживал им дорогу, оставляя лишь один свободный путь назад. Путь этот становился всё короче, пока оставалось только, одно: спасаться в клетки, что кролики и выполняли с большой быстротой. Дети успевали только захлопывать дверцы. А Джумбо, довольный, важно поднимался на террасу.

– Молодец, Джумбо, – ласково говорила мать, и перед его носом появлялся большой кусок сахара. Джумбо быстро разобрался в приятном вкусе сладостей. Но что ему было приятнее: сахар или ласка? Мать утверждала, что удивительный пёс ласку ценит больше, и все с ней соглашались.

Как-то вечером Катя принесла от подруги хорошенького котёнка: весь серый, а мордочка белая.

– Зина подарила, – объяснила она, – мне давно хотелось котёночка. Можно, мамочка? Джумбик, посмотри, какой хорошенький, тебе нравится?

Джумбо из приличия ткнул носом в пушистую шёрстку и отвернулся: котята не дичь, а значит, не интересны. Котёнок отнёсся к этому совершенно спокойно. Собак он ещё не боялся.

Но утром произошло неожиданное. Все собрались, как всегда, пить чай на террасе, и Катя, тоже, как всегда, поставила на пол миску самого аппетитного супа.

– Кушай, Джумбик, – приветливо предложила она.

Джумбо никогда не бросался на еду с жадностью. И сегодня он подходил медленно и важно, с наслаждением втягивая вкусный жирный запах, но вдруг остановился, и шерсть на его загривке заметно встопорщилась: серый пушистый комочек проворно соскочил со стула и сунул мордочку в миску, в его собственную миску!

Джумбо знал тощих злых аульных котов. Они тоже были вечно голодны, и потому сами промышляли где что попадётся: полевых мышей, ящериц. И конечно же, ни один из них не пробовал перехватить кусок у такого же голодного пса. Сам бы попал ему на закуску. А этот…

Но Джумбо уже успел многому научиться. Прежде чем схватить маленького нахала за шиворот и вытряхнуть из него одним разом дерзкий его дух, он вопросительно оглянулся: что прикажете делать? Это спасло котёнка.

– Джумбо, – строго сказал отец. – Не смей!

И умный пёс понял: маленького нахала нельзя трогать, как и тех белых длинноухих. Но тех можно загонять в клетки. А куда загнать этот комок шерсти? Или просто нельзя с ним связываться?

Пёс стоял в нерешительности, беспомощно поглядывал то на котёнка, то на нового хозяина. Ну вот, этого ещё недоставало: котёнку еда не понравилась, он фыркнул и, подойдя к Джумбо, доверчиво потёрся мордочкой о его громадную лапу. Пёс в растерянности отдёрнул лапу да так и остался стоять на трех ногах, тревожно поглядывая на котёнка: не придётся ли поднять и остальные.

Катя подбежала и схватила котёнка.

– Не смей обижать Джумбика, – строго сказала она. – Не мешай ему кушать.

Джумбо с облегчением проводил девочку глазами и повернулся к чашке.

– Не смейтесь! – сказал отец. – Он понимает больше, чем вы думаете, и обидится.

Вечером Катя тихонько потянула отца за руку.

– Скорее иди. Что-то покажу.

В углу террасы на коврике лежал Джумбо, неудобно высоко подняв голову, а между передними лапами его клубочком свернулся котёнок. Ему, видимо, очень нравилось новое место: он лежал и пел самым нежным голосом, вероятно, о том, какая у него нежная и хорошая няня.

– И тут им не мешайте, – опять сказал отец. – У нашего Джумбо золотое сердце. Он, наверное, и кролика-то съел по ошибке.

Теперь в детский сад Катю отводила не одна бабушка. Ровно в семь часов утра открывалась калитка и выходил Джумбо, оглядываясь и помахивая хвостом, словно приглашая поторопиться. Дождавшись выхода бабушки и Кати с большой куклой на руках, он становился впереди и выступал торжественно, часто оглядываясь, точно показывал дорогу. Так они доходили до садика.

– Прощай, Джумбо, – говорила Катя, нежно его обнимая.

– Не пачкай рук! – восклицала бабушка. – Сколько раз тебе говорить. Ещё целовать не вздумай. Скажи воспитательнице, чтобы тебе руки вымыла.

Бабушка, как и все, очень любила Джумбо, припасала для него самые вкусные кусочки, а гладить – никогда не гладила и детям не позволяла.

Но вот калитка садика захлопывалась.

– Ну, веди меня домой, конвоир, – говорила бабушка. И Джумбо со вздохом поворачивался и шёл так же важно впереди, изредка оглядываясь на бабушку: не отставай!

Когда наступало время идти за Катей, Джумбо начинал волноваться: подходил к бабушке, брал её за платье и осторожно тянул к калитке.

– Отстань, – отмахивалась бабушка, – рано ещё!

– Да пускай он один сходит, – говорила мать. – С ним девочку никто не обидит.

Джумбо пристально смотрел на бабушку. Ждал.

– Ладно, иди уж один, – соглашалась бабушка.

Джумбо как ветром сдувало с террасы, и вскоре перед калиткой садика раздавалось басистое:

– Гав! Гав!

– Катя, твоя няня пришла! – смеялась воспитательница.

Домой они шли рядом – ни шагу вперёд или назад. Если встречались знакомые, Джумбо разрешал им поговорить с Катей, но… на определённом расстоянии. Чуть ближе – коричневая шерсть на спине «няни» топорщилась и раздавалось тихо, но внятно:

– Рррр… пожалуйста, отойдите подальше!

Знакомые и незнакомые слушались беспрекословно.

У своей калитки Джумбо останавливался и пропускал Катю вперёд, но требовал, чтобы она шла вместе с ним показаться бабушке. Не послушаться было нельзя: пёс осторожно, но решительно тянул девочку за подол. Подойдя к бабушке, останавливался и, всё ещё держа Катю за платье, скромно ждал похвалы.

– Молодец, Джумбо, славная собака, – говорила бабушка. И Джумбо от удовольствия потешно надувал губы и так колотил хвостом, что стулья летели в стороны. После этого Кате позволялось бежать куда угодно. Джумбо был доволен: поручение выполнил честно и заслужил благодарность.

Это случилось в воскресенье. Кате в детский сад идти было не нужно, родителям на работу тоже, и потому решили утром, пока не жарко, всей семьёй отправиться в зоосад. Катя долго упрашивала взять с собой и Джумбо.

Но Джумбо оставили дома. Он скучал с достоинством, не визжал и не метался по дому, – он же не щенок какой-нибудь, а серьёзный пёс. Но в доме, в саду и на дворе стало так томительно пусто и тихо – никто не смеётся, не просит его дать лапу и поиграть в прятки. А может быть, Катю уже увели в детский сад и его не взяли? Надо проверить. Калитка на улицу была закрыта, но Джумбо давно уже научился её открывать. Сильная лапа упёрлась в забор, другая нажала на ручку и потянула к себе. Довольно и маленькой щели, чтобы просунуть нос, потом плечо… и пёс волчьим галопом помчался по улице.

Вот и садик. Ворота открыты, и во дворе – самый любимый Борин друг Санька, сын поварихи. Джумбо, весело махая хвостом, подбежал к нему – где Санька, там, наверное, и Катя с Борей найдутся. На минуту он было скосил глаза и насторожился: Санька стоит около телеги, а на телеге кто-то чужой, и уже лошади трогаются в открытые ворота. Ну, двор не наш, его это не касается. И Джумбо снова повернулся к мальчику. Санька ласково обнял его за шею.

– Тебе чего, Джумба?

Чужой вдруг натянул вожжи и остановил лошадей.

– Ишь ты, откуда ты такого зверя знаешь?

– Борькин пёс, – объяснил мальчуган. – Катю из садика домой сам водит. Умный такой… никого не подпустит.

– Ишь ты, – повторил чужой. – А тебя как, слушается?

– Хочешь, верхом сяду? Он знает, мы с Борькой первые дружки. Вон как!

– Так, так, – поддакнул чужой. Он повозился в телеге, там что-то брякнуло. – А ну, покажи, как он тебя слушает. Зацепи ему ошейник, вот крючок на цепи. Да нет, не сумеешь.

– Сумею, – обиделся Санька. – А ну, давай крючок. Так цеплять? Вот и всё. А говоришь – не сумею.

Джумбо удивлённо поднял голову – что это Санька делает с его ошейником? Но чужой человек на телеге вдруг подхватил вожжи, взмахнул кнутом, лошади дёрнули, и телега покатилась к воротам. Джумбо, озадаченный, ещё не понял, что случилось, – его рвануло и потащило за телегой: другой конец цепи был крепко привязан к задку. Пёс яростно зарычал и упёрся всеми четырьмя лапами, но они проехались по земле, поднимая густую дорожную пыль.

– Дедушка! – испуганно крикнул Санька, – дедушка Максим! Ты это что же? Джумба, ой!

Но телега уже выехала за ворота, а за ней тащился, падал и опять поднимался на ноги, рыча и беснуясь, разъярённый лохматый пёс. Он пытался на ходу прыгнуть в телегу, добраться до чужого на передке, смутно подозревая в нём виновника неожиданной беды. Но лошади бежали так резво, что задок телеги, выскальзывал из-под его лап, и он снова падал и волочился по земле, чуть не свихивая себе шею. Хозяин телеги и сам этого опасался, но ярость пса так напугала его, что он не решался замедлить ход.

– Чёрт, как есть чёрт, – бормотал он испуганно. – Назад бы заворотить, да теперь его и Санька не отвяжет – заест. А пена-то валит, как у бесноватого.

Лошади продолжали бежать, и силам Джумбо пришёл конец. Он снова упал и потащился за телегой, а когда лошади перешли на шаг, встал и побрёл шатаясь, опустив голову, но уже не пытаясь прыгнуть на телегу. Рот его был окровавлен: стальные кольца цепи оказались крепче его мощных клыков.

Время шло, и телега всё дальше и дальше катилась. по пыльной дороге.

Сытые отдохнувшие лошади соскучились по дому. Они нетерпеливо мотали головами и норовили прибавить ходу. Что им за дело до пыльного, как клубок свалявшейся шерсти, пса, который тянулся за телегой.

Дед Максим давно уже перестал радоваться пленнику.

– Жалко новой цепи, не то отвязал бы тебя, лешего от телеги и ступай с цепью на все четыре стороны, – сердито ворчал он.

Услышав ненавистный голос, пёс поднимал голову, тусклые глаза загорались, но вместо могучего рычанья слышался слабый хрип: изувеченное цепью горло распухло, пересохло от жажды. Злоба придавала силы: пёс опять пробовал упереться лапами, остановить телегу. Лапы скользили, и жёсткая, как камень, земля сдирала с них кожу.

Километр за километром, прыжок, падение, капли крови с раненых лап в пыли дороги – и силы пса кончились: его потащило за телегой, и он уже не пытался подняться.

– Будь ты неладен, – окончательно рассердился дед. – Никак помирает. Отвяжу-ка я тебя, и дело с концом.

Остановив лошадь, он слез с телеги и с опаской подошёл к Джумбо. Тот не пошевелился. В одной руке дед, на всякий случай, придерживал дубинку, другой, осторожно нагнувшись, дотронулся до ошейника. И тут ярость заставила пса очнуться. Молча, потому что и хрипа в горле уже не было, он повернулся и изо всех сил зубами вцепился в сапог старика.

– Спасите! – завопил дед и, выпустив ошейник, взмахнул дубинкой. Удар пришёлся прямо по голове. Пёс разжал зубы и вытянулся. Глаза его закатились, лапы дёрнулись и застыли.

– Кончился! – отдышавшись, проговорил дед и сердито ткнул концом дубинки в косматый пыльный бок. – Не шевелится. Ну, принял я с тобой греха на душу, хоть нога цела и то ладно, вишь, сапог прокусил, проклятый. Удружил мне, Санька, чертёнок!

Свалив таким образом вину на Саньку, дед почувствовал облегчение. Он уже смелее отстегнул цепь от ошейника и потащил было пса в сторону, через арык на хлопковое поле, да вдруг, оглянувшись, бросил его и кинулся к телеге: лошади в нетерпении тронули и чуть не ушли без хозяина.

– Тпру, негодные! – крикнул он, уже на ходу вваливаясь в телегу и хватая вожжи. А пёс так и остался лежать, задние ноги в арыке, передние – на краю дороги. Он не пытался пошевелиться – дотянуться до воды, которой так мучительно жаждал, тащась за телегой. Дыхания не было слышно, глаза по-прежнему стеклянные, видно, уж очень мало оставалось жизни в измученном теле, если дедова палка так легко смогла выколотить остатки её.

Тем временем ребята, ничего не подозревая, почти целый день веселились в зоопарке, потом купались, были в кино, домой вернулись к вечеру и сразу встревожились:

– Джумбо! Где Джумбо?

Дети обежали все закоулки в саду и на дворе, заглянули под кровати: может, он там от мух спрятался, – никого.

– Он без вас очень скучал, – сказала бабушка, – просто места не находил. Не побежал ли вас разыскивать?

Когда мама позвала ужинать, Катя не вытерпела и расплакалась:

– Папа сам говорил, овчарки любят пасти овечек. Ты почему не купил нам немножко овечек, чтобы мы с Джумбиком их пасли? Вот он соскучился и убежал.

Она была безутешна, пока не заснула, и во сне всё вздрагивала и всхлипывала. Боря крепился, но, добравшись до кровати, тоже уткнулся лицом в подушку и расплакался, только тихонько, чтобы не услышали: ведь ему скоро исполнится восемь лет! Сон не шёл. Мальчик вскакивал и подбегал к окну на каждый шорох.

– Джумбик, – звал он чуть слышно и прислушивался. Ответа не было…

Уже перед утром мальчик наконец забылся сном, но вдруг опять вскочил и прислушался: за окном на этот раз зашуршало уже явственно. Показалась вихрастая голова. Боря бросился к окну.

– Санька, ты?

– Ходи сюда, – послышался осторожный шёпот. – Скорее, ну! Мне мамка не велела, я в окошко убег!

– Джумбо? – догадался Боря и чуть не крикнул: – Нашёлся? Где?

Санька отчаянно тряхнул хохлом.

– Увели Джумбу. Дед Максим. Мамка не велела говорить. Тебе, говорит, ещё попадёт. Чепь-то я причепил.

Санька всхлипнул и вытер глаза кулаком.

– Какой Максим? Где Джумбо? Санька, говори скорей!

– За телегой увёл. Джумбу-то, – плакал Санька. – Дед Максим сказал: «Накинь ему крючок на ошейник. Да где тебе, не сумеешь, забоишься!» А я говорю – как не сумею! И начепил. А он, а он… лошадей ка-ак кнутом хлест! И утащил. Джумбу-то.

Санька расплакался по-настоящему. Он любил Джумбо.

– Замолчи, – сказал Боря и толкнул Саньку в плечо. – Ещё Катьку разбудишь, заревёт на весь дом. Сегодня папе я всё расскажу. Он этому деду Максиму покажет и Джумбо домой заберёт.

– Ладно. Я домой побегу, а то мамка хохлы надерёт, – торопливо проговорил Санька, видимо, довольный, что всё устроилось. И вихрастая голова исчезла из окошка.

Катина кроватка стояла в углу за шкафом, и мальчикам не было видно, что Катя давно проснулась. Она лежала тихо, как мышка, широко открыв глаза, слушала и не пропустила ни одного слова.

«Так вот оно что! Джумбика увели. Утащили на цепочке. И никто-никто не заступился! А Борька только и знает: „На весь дом заревёт!“ И вовсе не буду. Вот! Правда, Пушиночка?»

Пушинка тоже проснулась, сладко потянулась и попробовала засунуть мордочку под Катин подбородок.

Но Катя играть с ней не собиралась.

– Вставай, лентяйка! – сказала она сердито. – Я плакать не буду. И ты не плачь. Мы сейчас пойдём искать Джумбика. И Борьку нам не нужно. Вот!

Сборы были недолгие. Платье, шапочка, тапки – всё в одну минуту. Теперь Пушинку в руки и скорей-скорей, пока никто не увидел.

Катя быстро перебежала двор, нажала на ручку калитки. Калитка скрипнула, открылась, пропустила её и… закрылась.

Катя на минуту остановилась, прислонившись спиной к дувалу. Глиняная стена, ещё не прогретая солнцем, холодила сквозь тонкое платьице. Оказывается, улица какая-то совсем не такая, если нет ни Джумбо, ни бабушки. Даже немножко страшно… «Мя-а-а», – тихонько позвала Пушинка. Может быть, ей тоже стало страшно?

Катя осторожно прижала её к себе.

– Маленькая моя, – сказала она так ласково, как ей говорила мама. – Не бойся, маленькая, ведь я с тобой. Мы пойдём искать Джумбика.

И маленькая фигурка в розовом платьице с серым котёнком на руках торопливо засеменила по переулку и тут же свернула за угол. В какую надо идти сторону, куда именно увели Джумбо, об этом девочка не думала. Они ведь непременно найдут Джумбика… где-нибудь.

Читаю ваши сказки) Ловлю себя на мысли, что поскорее хочу внуков, чтобы было с кем вместе их читать ))

Успел прочитать про собаку, взрослым ОЧЕНЬ полезно прочитать. Замечательно! Спасибо Артем.

пожалуйста, братья и сёстры! рад вас снова видеть! Только рассказ про собаку-то не окончился ещё. )

Солнце выжгло дорогу до того, что земля под лёгким горячим слоем пыли сделалась твёрже кирпича. И вода в арыке, что тянулся вдоль дороги, была тёплая, точно кипячёная. Но и такая вода была отрадой для израненных, стёртых до костей собачьих лап. Тихо струясь, она постепенно вымывала жёсткие частички земли, застрявшие в ранках. Теперь все четыре лапы пса были погружены в арык, но похоже было, что не сам он опустил их в воду, а они соскользнули с бережка под тяжестью тела. Потому что и проблеска жизни не было заметно в неподвижном теле — глаза закрыты, кончик пересохшего прикушенного языка виднелся меж стиснутых челюстей.

Было ещё очень рано. Солнце невысоко поднялось над горизонтом, но успело жарко нагреть землю и неподвижный воздух: ни малейшего ветерка, ни клочка тени на всей длинной раскалённой дороге.

— Карр…— хриплый крик в тишине раздался особенно резко. — Карр!

Две вороны описали широкий круг над неподвижным телом. Ещё круг — ниже, ближе…

— Карр…— опять прокаркала одна.

— Карр…— отозвалась другая. И, точно договорившись, они разом опустились на землю.

Не шевелится. Похоже на труп, но всё же осторожность не мешает. И боком, боком, подскакивая, любопытно вытянув шеи, птицы начали подбираться к голове собаки. Глаза — самое лакомое, с этого хорошо и начать. Но вид даже неподвижной собаки внушал серым бандитам нерешительность: не так-то просто вплотную подскакать к оскаленной морде.

— Карр, карр, — подбадривали друг друга вороны. Теперь они находились уже в нескольких шагах от собаки. Склонив головы набок, они испытующе оценивали будущий обед и поглядывали друг на друга; каждой хотелось оказаться первой, но не надёжнее ли уступить первую очередь, посмотреть, как оно получится.

— Бабушка, — раздался вдруг детский голос, такой звонкий, что вороны вздрогнули и одновременно обернулись, нов воздух пока не поднялись. — Бабушка, собака какая большая, чего это она так лежит? Она спит? Да?

В увлечении вороны не заметили, что на дороге появились старушка и девочка лет шести. Старуха шла медленно, опираясь на палку. Девочка тоже устала, но, увидев собаку, оживилась.

— Какое спит, похоже, мёртвая она, — отозвалась старуха и остановилась. — Кши, проклятые, вот уж проведали, глаза хотят выклевать.

— Бабушка, как глаза? Я прогоню, не дам такую хорошую собаку обижать.

И девочка живо замахала руками.

— Вот я вас! Уходите!

Вороны неохотно взлетели и опустились немного подальше. Ну что же: эти двое тут надолго не останутся. Можно и подождать.

— Собачка! — грустно повторила девочка. — Бабушка, она пить хочет!

— Пойдём, Машенька, — отозвалась старуха. — Пойдём, нам ещё далеко, а ей уж теперь пить не захочется.

— Нет, хочется, — упрямо проговорила девочка. Нагнувшись, она зачерпнула руками воду из арыка и вылила на голову Джумбо.

— Пей же, — повторила она. — У тебя даже язык сухой. — И новая пригоршня воды вылилась на зажатый в оскаленных зубах язык. Девочка, увлекаясь, черпала всё новые пригоршни воды и вдруг воскликнула: — Бабушка, она смотрит! Посмотрела на меня!

Старуха подошла ближе, опираясь на клюку, нагнулась.

— Смотрит, дочка, — проговорила она. — Видно, и правда напиться ей, бедной, надо. И кто такого хорошего пса на жалкую смерть покинул? Совести у человека не было!

Джумбо, действительно, открыл глаза, и взгляд их становился всё более сознательным. Вода арыка освежила его, он слабо шевельнулся, поднял голову, взглянул на девочку.

— Пей! — ласково сказала она и подставила ему полную пригоршню.

С трудом сгибая израненную одеревеневшую шею, пёс протянул морду и сделал несколько слабых глотков. Горло распухло и страшно болело, вода проходила с трудом, но она проходила, и это было, возвращение к жизни. Он пил по капельке, язык его увлажнился, глаза посветлели, пёс взглянул на девочку и слабо шевельнул хвостом: поблагодарил.

— Карр, — злобно и разочарованно каркнула одна ворона и поднялась в воздух. Ясно, обед не состоялся.

— Карр, — отозвалась другая ворона, также снимаясь с места.

Старуха погрозила им палкой.

— Летите, бессовестные, на живого пса собрались. Машенька, дай ему лепёшки кусок, небось, голодный.

А Джумбо всё больше приходил в себя. Он признательно махнул хвостом, но от лепёшки отказался: еда в распухшее горло не проходила. Вот он поднял голову и медленно, чуть шевелясь, совсем сполз в арык. Теперь можно было напиться вволю. Густая шерсть пропиталась водой, это тоже доставило большое облегчение.

— Положи лепёшку в воду, перед самым его носом, — сказала старуха. — Вот так, она размокнет, и он её съест. Доброе ты дело, внучка, сделала. А теперь пойдём, Машенька, нам самим идти ещё далеко. Ну, пёс, прощай, авось, ты с Машенькиной лёгкой руки поправишься.

И Джумбо понял: приподняв голову, он опять с трудом пошевелил хвостом.

— Он спасибо говорит, бабушка, — весело воскликнула девочка. — Прощай, пёсик, прощай! Бабушка, а вороны ему глаза не выклюют?

— Нет, не выклюют. Они теперь к нему подойти побоятся.

Бабушка и внучка скоро исчезли за поворотом дороги. В последний раз девочка оглянулась и помахала рукой. Пёс посмотрел ей вслед и опять опустил голову в оживляющую воду. Избитое тело медленно возвращалось к жизни, и так же медленно вернулась тоска по дому.

Джумбо ещё полежал в арыке. Осторожно поворачиваясь, он поднимался и вылизывал искалеченные, изодранные лапы, на которые нельзя было ступать. Нельзя… если бы его не ждали дети, их ласковые голоса, руки, которые так нежно обнимали его могучую шею…

Джумбо со стоном приподнялся, выполз на дорогу, встал и, шатаясь, опустив голову, пошёл. Горячая земля жгла лапы, сухие комочки её впивались в открытые раны. Джумбо дышал тяжело, временами будто всхлипывал, останавливался и снова шёл. Его нестерпимо тянуло лечь, но он чувствовал, что тогда больше встать не сможет. Любовь к детям, тоска по ним поддерживали его гаснущие силы. Он шёл.

Это была чистая случайность, но Катя повернула из переулка направо — как раз на ту дорогу, по которой увели Джумбо. На ту, по которой он теперь с трудом тащился обратно. Мог ли он знать, что навстречу ему так же упорно шагает маленькая фигурка, прижимая к груди котёнка в белой тряпочке. Котёнку путешествие скоро надоело: их перегоняли или ехали им навстречу то скрипучая арба, то автомобиль. Это было страшно. И для девчушки — тоже. Но она крепилась, шла как могла быстро и только повторяла:

— Пушинка, не пугайся, мы скоро найдём Джумбика. Очень скоро!

Но вот из-за угла, медленно и важно шагая, выплыл целый караван верблюдов. Они шли по середине улицы, позвякивая колокольцами под мордой, но вдруг испугались чего-то, заревели и все как один шарахнулись в сторону, к забору. Катя в ужасе присела и оказалась под брюхом самого большого верблюда. Он боком прижался к глиняной стенке дувала, а его огромная мохнатая лапа чуть не наступила на Катину тапочку.

— Ой! — закричала девочка, но тут, к счастью, казах, сидевший на верблюде, услышал её крик в общем гаме и успел повернуть верблюда в сторону:

— Домой иди, зачем бегаешь!

Ох, как страшно! Кате очень хотелось заплакать погромче. Может быть, мама услышит и придёт… Но тут Пушинка жалобно, тоненько мяукнула. Надо её успокоить.

— Это только верблюдики, не бойся, Пушинка, — начала Катя дрожащим голосом и, вдруг всхлипнув, закончила: — А я, я очень боюсь, Пушиночка!

Она всхлипнула, но верблюды уже прошли, осталась только душная горячая пыль, которую они подняли неуклюжими лапами. Пыль лезла в глаза и щекотала в горле. Катя минутку посидела у забора, вздохнула и, крепче завернув котёнка в тряпочку, встала. Она старалась шагать самыми большими шагами, как её учил Боря. Так они скорее найдут Джумбо.

А идти становилось всё труднее. В тапочке оказался камешек, и он больно резал ногу. Но руки были заняты. И девочка, стиснув губы, шагала всё дальше.

А Джумбо брёл по улицам, опустив голову, не глядя по сторонам. Этого ему и не нужно было: он бессознательно держался правильного направления. Но он уже два раза чуть не попал под колёса встречной телеги, и один возница крепко огрел его кнутом. Пёс даже не поднял головы: что значила боль от кнута перед болью в израненных лапах!

Камешек в тапке так резал ногу, что Катя не обратила внимания на большую жёлтую собаку. Собака сидела на тротуаре и равнодушно смотрела на прохожих, но вдруг навострила уши и повернула голову: близко, совсем рядом, пискнул котёнок. А, вот он, на руках у девочки! Глаза собаки загорелись, она вскочила и загородила Кате дорогу.

— Отдай котёнка, — зарычала она.

Ну, нет! Этого не будет!

— Не дам! — рассердилась девочка. — Уходи, собака! Ты противная!

— Ррр — сама возьму! — ответила собака и подступила ближе.

— Не дам! — крикнула Катя, и кинулась бежать не разбирая дороги.

Собака в два прыжка догнала бы лёгкую добычу, но вдруг с визгом отскочила: какой-то человек сильно стукнул её палкой.

— Не обижай ребёнка, негодная! — сказал он и уже повернулся идти дальше по своим делам. Но тут Катя с разбегу споткнулась обо что-то большое, лохматое, неподвижно лежавшее на тротуаре. Падая, она закричала так громко, что все прохожие оглянулись.

— Джумбик! Джумбик! — повторяла девочка и, горько плача, прижималась лицом к жёсткой, седой от пыли шерсти.

Пёс слабо шевельнулся и поднял голову. Мутные глаза его смотрели безучастно, видимо, он плохо понимал, что случилось.

Вокруг странной группы начала собираться толпа, но все держались на некотором отдалении.

— Укусит! Он её укусит! — заговорили люди. — Девочка! Встань! Отойди скорее!

— Джумбик! — со слезами говорила девочка и, одной рукой удерживая вырывавшегося котёнка, другой пыталась повернуть к себе огромную голову. — Встань, Джумбик! Ай!..

Жёлтая собака успела обежать ударившего её человека и в два прыжка оказалась перед Катей: теперь-то котёнок будет её! На лежавшего неподвижно Джумбо она не обратила внимания.

— Ррр! Гав! — сказала она торжествующе.

В ту же минуту глаза Джумбо вспыхнули. Он понял: чужой пёс угрожает девочке! Его девочке!

Исчезла боль в раненых лапах. Джумбо молча, без звука, оказался на ногах. Катю так и подкинуло в воздух, и она в ужасе прижалась к дувалу. Жёлтое и коричневое сшиблись в одном прыжке, и тут же рычанье жёлтого сменилось жалобным воем. Минута — и жёлтая собака мчалась по улице с поджатым хвостом. А Джумбо быстро повернулся и, боком прижав Катю к дувалу, стал ощетинившись, сверкая клыками. Он был так страшен, что толпа невольно отодвинулась подальше.

— Девочку нужно взять, как бы он её не загрыз! Ишь, остервенился! — послышались неуверенные голоса. Человек, отгонявший собаку, шагнул ближе.

Джумбо молча наморщил губы. Катя поспешно положила ему руку на спину.

— Это мой Джумбик, — сказала она и опять всхлипнула. — Я его нашла. И Пушинка — тоже нашла. Папа скоро придёт и нас возьмёт. Джумбик очень добрый, только он вас очень укусить может.

Через несколько минут в доме родителей Кати зазвонил телефон.

— Ваша девочка нашлась. Про которую заявляли. Сидит на улице, от вас недалеко. А взять нельзя. Собака не подпускает, кидается, а сама, видно, идти не может. Ещё котёнок там… Скорее приезжайте!

Бабушка тихо охнула и уронила трубку телефона. А потом опять охнула, выскочила на улицу и побежала так быстро, как не бегала уже много лет. Отец, мать, Боря — все где-то искали Катю, и бабушка горевала, что не может их сейчас обрадовать и успокоить.

Джумбо всё ещё стоял, крепко прижимая Катю к дувалу. Увидев бабушку, он повернулся, взял в зубы кончик розового платья и потянул Катю к бабушке, как делал, когда приводил её из детского сада. Потом со стоном опустился на тротуар, опрокинулся на спину и протянул бабушке раненые лапы.

— Ты видишь, — без слов сказал он, — я защитил её и больше ничего не могу.

А бабушка опустилась около него на колени и…

— Бабушка обняла Джумбика за шейку, — рассказывала потом Катя, — и поцеловала. И совсем не сказала, что он грязный и его нельзя целовать.

Вот теперь всё...

сказка о брате и сестре
В одном небольшом, но очень красивом городе жили брат с сестрой. Звали их Петр и Маша.

Они всегда были рядом друг с другом – гуляли вместе, играли в любимые игры , читали детские сказки и всегда были счастливы. Но время шло, и ребята становились взрослее и взрослее, но все же не прекращали делать все вместе, так как не могли оставаться без своей родственной половинки не на минуту.

В скором времени они окончили школу и разъехались по разным городам. Долгое время они созванивались друг с другом, но по каким-то причинам утеряли контакты и не могли больше общаться. Петр и Маша очень переживали по этому поводу и в течение большого количества времени искали друг друга везде, но все поиски не приводили к результату.

Прошло 10 лет, каждый из них обзавелся своей семьей, устроился на работу, но тоска по родному человеку не угасала. Петя устроился на работу в большую компанию и вскоре поднялся там до большой должности.

И наконец, это чудесный день настал, когда Петр зашел к себе на работу, возле своего кабинета он увидел девушку, которая хотела устроиться к ним в фирму, но не это было главное, а то, что при виде этой девушки сердце у него застучало очень и очень сильно. Девушка повернулась к Петру лицом, и в ней он узнал свою родную и любимую половинку, которую так долго искал и не мог найти.

Перед ним стояла его любимая сестра Маша! Не все истории так кончаются, но нужно верить, и чудо обязательно произойдет!

(С) Elefant

Новогодняя детская сказка про амурского тигренка
В дремучих лесах Уссурийского края, в долине реки Самарга жила семья тигров. Их владения были широки, и только за две недели они полностью их обходили.

Здесь не было людей, только изредка зимой охотники-удегейцы заходили сюда. Люди страшно боялись тигра-папу, которого они называли Куты-Мафа.

Однажды на Новый год тигрёнок остался один – не было рядом не папы, ни мамы. Тигрёнок лежал под кедром, свернувшись в калачик, и тихо плакал.

Внезапно из темноты прилетел филин и сказал завывая:

«Спасайся тигрёнок, ушли твои родители – в лесу страшный пожар, если сейчас не убежишь – сгоришь вместе с древним лесом».

Тигрёнок со всех сил побежал по снегу, но постоянно проваливался. Когда он уже совсем устал – ему попался Оленёнок.

Тут Тигрёнок спросил у Олененка:

«Милый Олененок, а давай вместе тропить снег, сначала ты, а потом – я?»

«Давай», – ответил Олененок.

Они быстро протаптывали дорогу в снегу, сменяя друг друга. По пути они встретили барсучонка, лисёнка и волчонка, которые тоже помогали им топтать дорогу. Но огонь приближался всё ближе и окружал их со всех сторон.

И тут прилетел на санях с оленями Дед Мороз, и задул огонь своим могучим дыханием. Махнул Дед Мороз посохом – и вокруг снова все деревья ожили и ёлки стали зелёными. А самая большая ёлка украсилась гирляндами. Ещё раз махнул – и вокруг зверят появились сказочные подарки и книжки с детскими сказками. В третий раз махнул посохом – и появились их родители.

И сказал дед Мороз:

«Поджёг лес мальчик-хулиган далеко на юге. Все бы вы сгорели от огня, если бы я мимо не пролетал с подарками. Спасибо скажите тигрёнку, что всех он вас спас. Ты подтвердил, что можешь быть царём тайги. А все вы, кто помогал тигрёнку, держите от меня подарки».

И так тигр стал мужественным хозяином этих лесов и стал охранять и защищать свои владения и зверей.

Эта детская сказка – про храброго тигренка. Сказка для детей, которые хотят стать смелыми.

© Alex_Lee

кому интересно - очень рекомендую просмотреть сайт моя сказка.

Артем дочитал Все! Очень, преочень понравилось. Детям полезно читать такие сказки. Вы молодец! Огромное спасибо!

Я всего лишь собираю их, Миш.. Спасибо тем, кто их сочиняет!Я вообще недостойный раб Божий, так как даже того минимума, который должен творить, не делаю.. А всё добро, что делаю, за него не меня благодари, но Бога!

Да, ладно, Артем. Еще больше людей прочитает, благодаря Вам. А здесь такая ЛЮБОВЬ...

Кстати, хотел выложить ссылку в заглавии темы и не получилось чего-то... Вот фильм-исследование психолога Ирины Медведевой на тему о влиянии СМИ на детскую душу - Виртуальная агрессия . Очень важный и серъёзный фильм. Смотришь - и иногда аж прям слёзы наворачиваются... Я, правда, уже выкладывал, эту ссылку в теме про мультфильмы, но, думаю, здесь она тоже к месту..

Меня на том форуме Предание хунгарец даже забанил за него на три дня...

Артем. все правильно, ссылки нельзя вставлять в названия - вот пункт из Правил.
"Нарушения...
5.1.5. Употребление в названиях тем адресов веб-сайтов"
Немного посмотрел - не понял. за что бан

не за это... Он сказал, что всё это "чухня" - про тв. Идите, говорит, в другом месте пропагандируйте это... Хотя кому как не нам, заботиться о духовной безопасности детей..

Артем, это поводу запрета вставки в название темы ссылки. Это Правила нашего Форума. Поэтому эта ссылка и не вставлялась.

А-а. Тады понятно )). Вот это правильно.