Расстрелянный за русскую душу свою... Православный писатель Василий Никифоров-Волгин... И его чудные рассказы...

Никифоров-Волгин, Василий Акимович

Дата рождения:
24 декабря 1900 (6 января 1901)
Место рождения:

   Калязинский уезд, Тверская губерния, Российская империя

Дата смерти:

14 декабря 1941 (40 лет)
Место смерти:

   Киров, РСФСР, СССР


Род деятельности:

прозаик

   Василий Акимович Никифоров-Волгин (24 декабря 1900 (6 января 1901), деревня Маркуши Калязинского уезда Тверской губернии — 14 декабря 1941, Вятка) — русский писатель.

Биография

Родился в д. Маркуши Калязинского уезда Тверской губернии в семье мастерового. Вскоре после рождения Василия семья переехала в Нарву. Не имея средств для окончания гимназии, Никифоров-Волгин в детстве и юности много занимался самообразованием, хорошо узнал русскую литературу. Его любимыми писателями были Ф. Достоевский, Н. Лесков, А. Чехов, С. Есенин.

В 1920 году Никифоров-Волгин стал одним из организаторов «Союза русской молодежи» в Нарве, устраивающим литературные вечера и концерты.
   Первая публикация Никифорова-Волгина — статья «Исполните свой долг!» (1921) в таллинской газете «Последние известия», где автор призвал проявить заботу о могилах воинов белой Северо-Западной армии. С 1923 года начинается регулярная литературная и журналистская деятельность Никифорова-Волгина. В русских периодических изданиях, выходивших в Эстонии, он публикует рассказы, статьи, очерки, этюды, лирические миниатюры, которые подписывает псевдонимом Василий Волгин.

Одновременно Василий Никифоров-Волгин, хорошо знавший и любивший православное богослужение, служит псаломщиком в нарвском Спасо-Преображенском соборе (до весны 1932).

В 1926—27 вместе с С. Рацевичем редактирует «Новый нарвский листок». В 1927 на конкурсе молодых авторов в Таллине получает первую премию за рассказ «Земной поклон». В 1927 становится одним из учредителей русского спортивно-просветительного общества «Святогор», при котором в 1929 создаётся религиозно-философский кружок, положивший начало местной организации Русского студенческого христианского движения. Никифоров-Волгин участвовал в съездах этого движения, проходивших в Псково-Печерском и Пюхтицком монастырях. В 1930—1932 Никифоров-Волгин также возглавляет литературный кружок общества «Святогор». В 30-х годах вместе с Л. Аксом редактирует журнал «Полевые цветы» — орган русской литературной молодежи в Эстонии.

К середине 30-х Никифоров-Волгин становится известным писателем русского Зарубежья. Удостоен премии журнала «Иллюстрированная Россия» за рассказ «Архиерей». Накануне 1936 года переезжает в Таллин, где избирается почётным членом русского общества «Витязь»; печатается в крупном органе российской эмиграции — рижской газете «Сегодня». В таллинском издательстве «Русская книга» вышли 2 сборника Никифорова-Волгина — «Земля именинница» (1937) и «Дорожный посох» (1938).

Летом 1940 года в Эстонии была установлена советская власть, положившая конец культурной и литературной жизни русской эмиграции. В мае 1941 Никифоров-Волгин, работавший на судостроительном заводе, был арестован органами НКВД, а с началом войны отправлен по этапу в Киров (Вятка), где расстрелян 14 декабря 1941 «за издание книг, брошюр и пьес клеветнического, антисоветского содержания». Реабилитирован в 1991 году.

СВЕЧА
Вечерним лесом идут дед Софрон и
внучек Петька.
Дед в тулупе. Сгорбленный. Борода седая.
Развевает её весенний ветер.
Под ногами хрустят ломкие подзимки.
Петька шагает позади деда. Ему лет
восемь. В тулупчике. На глаза лезет тять-
кина шапка. В руке у него верба, пахнущая
ветром, снежным оврагом и чуть-чуть теп-
ловатым солнцем.
Лес гудел нарождающейся весенней си-
лой. Петьке почудился дальний звон. Он
остановился и стал слушать.
137
—Дедушка!.. Чу!., звонят...
—Это лес звонит. Гудит Господень
колокол... Весна идёт, оттого и звон!.. —
отвечает дед.
Петька спросил деда:
—В церкву идём, дедушка?
—В церкву, любяга, к Светлой Заутрене!
—Да она сгорела, дедушка! Летось ведь
пожгли. Нетути церкви. Кирпичи да головни
одни...
—Ничего не значит! — сурово отвечает
Софрон.
—Чудной!.. — солидно ворчит Петька, —
церкви нетути, а мы бредём! Мара́, что ли, на
деда напала? Сапоги только истяпаем!
Среди обгорелого сосняка лежали чёрные
развалины церкви. Дед с внуком пере-
крестились.
—Вот и пришли... — как бы сквозь взрыд
сказал Софрон. Он долго стоял, опустив
голову и свесив руки. Приближалась знобкая,
но тихая пасхальная ночь. Софрон вынул из
котомки толстую восковую свечу, затеплил
её, поставил на камень, среди развалин.
Помолился в землю и запел:
138
—Христос воскресе из мертвых...
Похристосовался с внуком и сел на об-
горелое бревно.
—Да... Шесть десятков лет ходил сюда. На
этом месте с тятенькой часто стоял, и по его
смерти место сие не покинул. Тут икона
святителя Николая стояла... В одной ручке
угодник церковочку держал, а в другой меч...
И, бывало, что ни попросишь у него, он всегда
подаст тебе!... До-о-брый Угодник,
послушливый да зовкий!.. Да, вот... А тута,
любяга, алтарь стоял... Встань на колешки и
поклонись, милой, месту сему... так вот... Эх,
Петюшка, Петюшка...
Ничего больше Софрон не сказал. Он
сидел до того долго, что Петьке захотелось
спать. Он сел с дедом рядышком и опустил
голову на его колени, а дед прикрывал его
полою тулупа.

АЛТАРЬ ЗАТВОРЁННЫЙ
В глубине большого сибирского леса
звонили. Звон ясный, прохладный, как да-
лекое журчание родника. Словно заря с за-
рёю, он сливался с густым шумом апрель-
ского леса, вечерними туманами, лесными
озерками талых снегов, с тонким звенящим
шелестом предвесенья.
Я затерялся в лесной чаще и пошёл нав-
стречу звону. В белом круге тонких берёз
показался убогий монастырский скит. Ве-
чернее солнце золотило бревенчатый храм. В
пролёте колокольни седая, в чёрной скуфье,
голова звонаря.
145
Я вошёл в святые врата обители и сел на
скамью. На колокольне отзвонили. Ко мне
подошёл седой инок.
—Звонарь Антоний, — сказал он и уставно
поклонился. — Редко кто заходит в нашу
обитель... Видите, каково запустение.
—Много ли у вас братии? — спрашиваю.
—Кроме меня, никого. Все ушли в страну
далечу... Кто лесной суровости не выдержал и
в мир ушёл, а иные смерть мученическую
прияли...
Года три назад пришли к нам в ночь на
Успенов день... Очень били нас. Глумились.
Иконы штыками прокалывали... В ту ночь
расстреляли они схимника Феоктиста, иеро-
монаха Григория, иеромонаха Македония,
иеродьякона Сергия, послушника Вени-
амина...
Он посмотрел на близлежащее скитское
кладбище.
—Теперь один я здесь! По-прежнему
звоню, молитвословлю, в огороде копаюсь, в
лес за дровами хожу...
—А не боитесь, что на ваш звон опять
придут сюда?
146
— Пусть приходят, но я устава нашего не
преступлю... Одно прискорбно, что много лет,
как затворены врата в алтарь Господень и
некому совершить литургию...
На время задумался, опустив голову, а
потом опять вскинул на меня золотые от заката
глаза и сказал:
— Завтра Великий Понедельник! Ежели
можешь, то пойдём со мною молиться...
Мы ступили в завечеревшую церковь.
Антоний затеплил свечи перед затворён-
ными вратами алтаря и стал на клирос. Свечи
осветили пронзённые штыками старые иконы.
Началась великая Страстная утреня.
Вся русская земля зазвучала в древнем
каноне Страстной седмицы:
«Непроходимо волнующееся море... Бо-
жиим своим велением иссушившему...»
1927

Митрошка

Митрошка, угловатый и молчаливый мальчик в длинных отцовских брюках, с вихрами всклокоченных волос на большой, похожей на жбан голове, был сыном пьяницы портного Клима Филатова.

Родился Митрошка кругленьким, румяным, с серыми умными глазами, с серьезным вдумчивым личиком. Когда бабка приняла его от матери, свила в пеленки, ошептала молитвами и положила в люльку, Митрошка, как большой и понятливый, серьезно огляделся вокруг, чмокнул губками и глубоко, по-мужицки вздохнул.

– Чевой это ты вздыхаешь, андельская душенька? – любовно спросила его слабая и больная мать.

– Настоящий дьякон соборный будет!.. Ишь грудастый да сурьезный какой… Весь в отца! – с умилением говорил Клим, с гордостью поглядывая на своего первенца. – И лоб отцовский, и глаза как у меня…

– Сравнил яичницу с колокольней! – недовольно заметила жена. – Сам ты, как еж… Стямлой, как палка с набалдашником, опухший весь от пьянства-то, – а он-то, цветочек, как херувим, как яблочко наливное!.. На радость ли родился мой болезный? – скорбно спрашивала мать Митрошку.

Митрошка сжал губы, глубоко вздохнул и деловито обвел своими большими раздумными глазами грязные стены своего жилища, закопченный потолок, большой портняжный стол и низенькое подслеповатое оконце с радужными от грязи стеклами, на которых красовались вырезанные из бумаги ножницы и брюки. «Живете-то вы неважно… Черно у вас и неуютно!» – казалось, говорили его большие удивленные глаза.

Одиноким, нелюдимым рос Митрошка в маленьком захолустном городке, на берегу омутистой речки Колотовки.

Заберется, бывало, он на старую над рекой иву, часами смотрит вдаль, думает о чем-то и тихо рассуждает сам с собой.

Раз подслушали его слова.

– Ты, ветер, не особенно злись! – укоризненно говорил он. – Поласковее дуй… А то как дунешь что есть мочи, наша фатера так и ходит, словно на ходульях…

Когда я большой вырасту, то всенепременно пойду искать золоты ключи в Волге-матушке… Злой чародей бросил их, чтобы люди больше страдали и мучились… А ключи те – от счастья и радости человеческой… Сказывала мне бабка: коли найти эти ключи, так людей от нищеты и болезней спасешь… А как найти их?.. Вот в этом и загвоздка!..

Поймает Митрошка жирного хозяйского кота Сеньку и говорит с ним как с человеком, понятливым и рассудительным.

– А мой тятька сёдни опять загулял! – жаловался Митрошка, поглаживая кота по спине. – Ушел ни свет ни заря… взял под мышку чужие брюки, пропьет, придет домой вдрызг пьяным и будет бредить, чертей отгонять… Боюсь страсть, когда пьяные бредят!..

Хорошая у вас жизнь, кошачья физия… Сытая. Картофеля и копченой селедки сколько хошь, столько и ешь!.. Куды захотел, туды и побег!..

Кот Сенька слушает Митрошку внимательно, щурится от солнышка и мурлычет, словно понимает.

– Ну какая это жисть! – жалостливо пенял Митрошка. – Сёдни стянул я с полки копченую салачину, а тятька поймал меня и по спине два раза огрел аршином. Эва, погляди, рубцы на спине какие!..

Митрошка поднимает свою рваную ситцевую рубашку и показывает коту худощавую спину в синих рубцах…

Кот урчал и ласково юлил около Митрошки.

– Чудной ты у нас, Митрошка! В кого это ты уродился таким? – спрашивал пьяный Клим, обняв его за шею. – Когда родился только, ты умнее горазд был!.. Вздыхал ты да ворковал, как отец дьякон… Удивил всех. Думали, что из тебя умный человек выйдет… А теперь девять лет тебе, и умственных способностей у тебя не ощущается… С котами по-человечески рассуждаешь… Разве коты могут понимать тебя?.. Сёдни опять учительша жалилась на тебя, что ты по рихметике плохо учишься… Все колы тебе ставят. Поговорить ты с людьми не умеешь… А если и скажешь слово, так на пятачок убытку и осрамишь всю губернию!..

– Не знаю, тять! Каков уродился, таков и есть! – отмалчивался Митрошка, опустив глаза в землю. – Я больно природу люблю, сёдни закат был прекрасный! – одушевлялся Митрошка, и бледные щеки его вспыхивали румянцем. – Краски на небе разные-преразные… солнышко красное было, как огонек в красной лампаде, и оно таяло так тихо-тихо и словно, тять, в какое-то розовое море опускалось… Тять, грустно мне бывает, когда солнышко погасает… я всегда протягиваю руки к солнышку, словно задержать его хочу… а оно гаснет тихо, тихо, как песня. Тять, можно остановить солнышко, чтобы оно всегда светило и не закатывалось?

– Нельзя! – шептал Клим, поникнув кудлатой головой и думая о чем-то неотвязном, безрадостном.

– Почему, тять, все хорошее и светлое так скоро кончается?..

Тять, уйти бы в луга, в цветы… маленькую избу построить на берегу реки, около леса… чтобы вдали церковь была маленькая, старинная, как у нас на селе, и по утрам и вечерам звонили бы в маленький колокол… я, тятька, звон страсть как люблю!.. Мне учительша про рихметику толкует, а у меня перед глазами луга цветистые, леса черные, как в сказке, а в ушах звон речки, шелест

травы и чья-то песня вроде той, что певают деды у монастырских ворот.

– Чудной ты, Митрошка…

– Тятька, что, душа у кота есть?

– Дурында ты большая, Митрошка! Кто же ему мог душу всунуть! Ведь кот-от бездушевный!

– И коты, значит, не могут понимать нашего разговору?

– Коты-то? – переспрашивает Клим, видимо, озадаченный вопросом, и, не удовлетворив Митрошку ответом, шепчет раздумчиво:

– Дурында ты, Митрошка, писаная. .

– Тятька, зачем меня на улице ребятишки побогаче голодранцем зовут?

– На то они и богатые, чтобы над бедными издевки творить!.

– А почему ты не разбогател?

– Потому что ума у меня много! Умные люди завсегда не жравши сидят. .

Лежит Митрошка на берегу речки Болотовки, слушает, как поет она, и думает: как бы найти золотые ключи в Волге-матушке и раскрыть райские двери…

И не будет тогда бедности и слез, и ребятишки побогаче дразнить тебя не будут, и не будут бить аршином за украденную салаку, и солнышко золотое, доброе будет светить всегда…

Как бы найти ключи заветные от радости и счастья человеческого?

Митрошке пятнадцать лет. Такой же задумчивый и угловатый, в длинных отцовских брюках и с вихрами волос. Книжки стал доставать читать, с котами перестал дружбу водить и в укромном уголку стал что-то писать.

Придет Клим пьяным, лежит на полу и бредит…

В окно дождь сочит осенний. Ветер рвет ставень и завывает в трубе. Мать сидит у окна и шьет при свете маленькой лампы.

Митрошка лежит на портняжном столе и пишет огрызком карандаша на серой лавочной бумаге.

– Чевой ты, сынок, там пишешь?

– Так, ничего! – отвечает Митрошка.

Раз Митрошку услали в лавку за селедками. А Клим вынул из его сундучка «писанья» и стал читать по складам:

– «Жить надо, как следовать быть… Любовь должна как солнце светить на земле, и каждый из человеков из всех сил должен стараться найти золотые ключи человеческого счастья. У нас нет жизни – а есть слезы…

…Хорошо быть с природой. Она имеет очень понятливую душу. Глядишь на нее, и на душе у тебя радостно и покойно… И хочется мне с тятькой и мамкой уйти очень далеко…»

– Ишь ты, какой занятный! – самодовольно бормочет Клим, – Агафья, послушай, что наш Митрошка-то пишет:

«Видел я сон. Как будто бы я шел по очень большому полю и на мне была одежда, как у архангела, что на картине, и одежда эта белая – снега белее, и в руке у меня восковая свеча, и горит свеча очень светло и всю дорогу освещает, а дорога была гладкая. На душе у меня была такая радость, как в тот день, когда тятька не пьянствует и мы пьем чаи с баранками…

И вот подул ветер, сильный-пресильный… и потушил мой огонек.

И темно сделалось вокруг. И на душе у меня было очень страшно.

Я проснулся, была ночь, тятька лежал на полу пьяный и бредил…»

– Чудной Мит ронжа! – растроганно шептал Клим, всплакнув над его писаньем.