Поговорим о ситуации, сложившейся в русской поэзии к тому моменту, когда перед поэтами встал вопрос: уезжать или оставаться. Развал символизма как доминирующей художественной идеологии вызвал к жизни множество поэтических групп. Крупнейшие из них известны по школьному курсу: футуристы всех мастей (Хлебников, Маяковский, Бурлюки, Лившиц, Крученых, Северянин, Пастернак...), акмеисты и «цеховики» (Гумилев, Мандельштам, Адамович, Ахматова, Г. Иванов), имажинисты (Есенин и собутыльники). Многие поэты демонстративно держались в стороне от группировок, имея при этом свой ярко выраженный почерк, самыми интересными из этих одиночек были Кузмин, Ходасевич, Цветаева. Но в какой-то степени всё это воспринималось как «молодежная поэзия», независимо от возраста авторов. В обыденном же читательском сознании доминировали, конечно, всё ещё символисты (Вяч. Иванов, Мережковские, Сологуб, Бальмонт, Блок, Белый), а также поэты, которых условно можно назвать тридиционалистами (единственным большим автором в этой группе оказался аристократ Бунин).
Всем этим и многим другим людям предстояло сделать свой выбор – уезжать или оставаться. Проследим же самые интересные судьбы.
Старые поэты в России
Разумеется, на сложившегося поэта, человека в возрасте, даже самые серьёзные бытовые передряги влияют меньше, чем на юношу: трудно ждать коренной ломки установившихся стиля и манеры письма только из-за того, что какая-то матросня обосновалась в Смольном дворце. Большинство поэтов старшего поколения сочли за благо уехать – но не всем это удалось. Из известных поэтов, которым к моменту революции было как минимум под сорок, в России остались лишь Брюсов, Белый, Блок, Сологуб, Кузмин и Волошин. При этом точно известно, что и Блок, и Сологуб также собирались покинуть Россию, ходатайствовали об этом: первому помешали запреты и ранняя смерть, второму – гибель жены: после этой трагедии он отказался от отъезда и, окаменевший от горя, остался доживать последние годы живой мумией, с которой его сравнивали и в более благополучные годы. Белый и вовсе уехал, но позже, после мучительных сомнений, вернулся в СССР – писать мемуары. Прожил он ещё десяток лет, репрессиям не подвергался, но был просто вычеркнут из литературной жизни. Никаких особенных поэтических достижений советский период творчества Белого не принёс – только болезненная, изломанная художественная и мемуарная проза.
Волошин, который как поэт никогда не поднимался выше второго ряда, принципиально оставался жить в своем коктебельском доме, сколько бы властей над ним ни сменялось. Мужество и личная порядочность этого человека были неизмеримо выше его поэтических талантов. Самые яркие свои стихи он написал во время гражданской войны.
Брюсов, с восторгом схватившийся за возможность государственного управления стихами, рьяно принялся за дело, но умер уже в 1924 году, успев, однако, погоревать в рифму о смерти Владимира Ильича. Его «советские» стихи несносны.
Михаил Кузмин, всегда равнодушно, если не сказать легкомысленно относившийся к политическим треволнениям, успел умереть в аккурат перед разгаром репрессий, в 1936 году. Трудно сомневаться, что в противном случае он, со своими аполитичными стихами и личными слабостями, окончил бы жизнь на лесоповале. На его стихи советская власть, как ни странно, почти не повлияла, Михаил Алексеевич жил, казалось, в совершенно ином мире, где не было всей этой идеологической мишуры. Разумеется, печататься в последние свои годы он не мог.
Старые поэты в эмиграции
Что же произошло с теми «стариками», которые приняли решение покинуть страну?
Вячеслав Иванов в 1924 году обосновался в любезной ему сердцу Италии, где вдали от эмигрантских дрязг прожил ещё четверть века. Стихи он писал прекрасные по форме, но пленяющие далеко не каждого читателя. Эмиграция, пожалуй, лишь придала дополнительного италийского благозвучия его холодным, как древний мрамор, стихам.
Мережковский и Гиппиус приехали из России в парижскую квартиру, которую сняли ещё до войны. Эта квартира стала одним из центров эмигрантской литературной жизни – всегда беспокойные, амбициозные, самоуверенные, Мережковские обладали даром притягивать к себе интересных людей. Им удалось воссоздать в эмигрантском Париже атмосферу довоенного Петербурга – маленький неоцененный подвиг. Что до собственно поэзии обоих, то она мало изменилась, так и оставшись, увы, крепким вторым сортом.
Бальмонт, который был выслан из России ещё в период первой революции, строго говоря, и не эмигрировал, так как не успел толком снова обосноваться на родине. Его писания к этому моменту уже выглядели ярко выраженной творческой деградацией, которая с годами лишь усиливалась по причинам алкогольно-возрастным, но никак не эмигрантски-политическим.
Иван Бунин писал прекрасные стихи в России и не отступил от этой привычки и в Париже.
Поэтическая молодежь
В общем, трагических поворотов в судьбах поэтов старшего поколения революция не устроила, хотя, безусловно, ускорила смерть как минимум Блока и Сологуба. Куда жёстче она обошлась с молодыми людьми 1880–90-х годов рождения, которые, собственно, и определяли лицо русской поэзии вплоть до 60-х годов XX века. И ключевой фигурой в этой ситуации стал основатель акмеизма, самонадеянный мэтр, автор прекрасных статей, а попутно нескольких интересных и тонны никуда не годных стихов, Николай Гумилев.
Как и Брюсов в Москве, Гумилев в Петербурге с готовностью ухватился за новые возможности, предоставленные Советской властью. Революция застигла его в Европе, но он добровольно помчался в Россию – навстречу усиливавшемуся потоку беженцев. В Петербурге Гумилев возобновил деятельность основанного ещё во время войны Цеха поэтов, возглавил (отодвинув самого Блока) новоорганизованный Союз поэтов, читал лекции, вел бесконечные занятия – словом, был человеком, вокруг которого так или иначе вращалась вся поэтическая жизнь. Об эмиграции, несмотря на голод, думали лишь немногие из «цеховой» молодежи. В Петербурге интереснее, полагали они. Что ж, особенно интересный оборот дело приняло после неожиданного расстрела Гумилева в августе 1921 года. По сути, именно это преступление положило начало феномену русской эмигрантской поэзии. Практически все лучшие ученики и просто друзья Гумилева вскоре оказались за пределами России.
Молодежь в России
Посмотрим же, как складывались судьбы двадцати-тридцатилетних поэтов. Крупнейшие фигуры из оставшихся на родине: Пастернак, Маяковский, Хлебников, Ахматова, Есенин, Нарбут, Мандельштам. Уехали Ходасевич, Цветаева, Г. Иванов, Адамович.
Анна Ахматова идеологически обосновала свое присутствие на родине: «Не с теми я, кто бросил землю...», и с тех пор эти строки гордо цитируются теми, кто не захотел или, чаще, не смог эмигрировать. Коммунистическая власть тяжело повлияла на талантливую поэтессу. Ей пришлось написать немало чисто советских стихов: изредка, как во время войны, по зову сердца, чаще – по необходимости. Собственный стиль Ахматовой также «советизировался», даже бесстрашный «Реквием», если отвлечься от тематики, далёк от лучших образцов русской поэзии. И совершенно прав был товарищ Жданов, говоря о том, что Ахматова «мечется между будуаром и молельней» – другой вопрос, что хамский тон выступлений товарища Жданова и последовавшие оргвыводы не вполне укладываются в рамки приличного литературоведения. Да, на фоне бесконечных иосифов уткиных Ахматова выглядела великим поэтом. Но не более того.
Велимир Хлебников умер в 1922 году от голода.
Сергей Есенин уехал было из России, потом вернулся. Итог известен. Конечно, на его стихи советская власть всерьез повлиять не успела.
Чего не сказать о Маяковском. Разрываясь между Парижем и Москвой, он строгал бесконечные поэмы-агитки, напрочь убив в себе тот маленький талант, который у него, возможно, всё-таки был. Итог, опять же, известен.
Владимир Нарбут, плотный, «земляной» автор, чья поэзия немного напоминает прозу Ремизова, был репрессирован в 1936 году и погиб в колымских лагерях. Лучшие его стихи (из дошедших до нас) написаны между 1915 и 1925 годами.
Осип Мандельштам. Один из самых невероятных русских поэтов. Кажется, ему было всё равно, в каких условиях писать свои гениальные стихи. Наверно, русской поэзии даже повезло, что этого человека вынудили жить буквально в аду, ведь иначе не было бы, к примеру, «Воронежских тетрадей». Но я не верю, что в более человеческих условиях Мандельштам стал бы писать хуже. А цена за эти и другие стихи оказалась для поэта максимальной: постоянные гонения, аресты и гибель в пересыльном лагере.
Тем не менее самой трагической фигурой из оставшихся в России стал, быть может, Борис Пастернак. Не имея хоть сколько-нибудь значительного дара, он оказался вознесён на головокружительную высоту «первого поэта советской эпохи», а потом низвергнут после «Доктора Живаго». Блаженно-болтливый поток стихов Пастернака прерывался лишь потоком таких же переводов, но никак не творившимся вокруг него событиями. Пастернак никогда бы не мог сказать, что «после Аушвица нельзя писать музыку». Он умел закрывать глаза на что угодно, пока это было удобно ему. Что ж, это тоже дар, в тех условиях вполне заменявший поэтический, но тем больнее ударила по Пастернаку немилость Хрущева. Жить в опале Борис Леонидович не умел, потому и умер.
Молодежь в эмиграции
Обратимся к уехавшим. Хотя их судьбы сложились по-разному, все они за рубежом заметно выросли как поэты, и именно их эмигрантские стихи стали жемчужинами русской поэзии.
Великолепный Владислав Ходасевич, совесть и сердце русской поэзии 1920-30-х гг. жил трудно, бедно, под конец жизни порой мечтал о возвращении на родину. Пережил и триумф «Европейской ночи», и молчаливый закат собственного дара.
Цветаева не прижилась в эмиграции, как не приживалась никогда и нигде. Но за рубежом ей стало особенно плохо: всеми отверженная, не имеющая читателей, она писала зачастую «в стол»: ошибочно думать, будто в зарубежной нашей поэзии не существовало блата и негласной цензуры, а Марина Ивановна не проходила ни по одному из этих параметров. И всё же эмиграция продлила её жизнь: Цветаева, в отличие от своего романтического друга Пастернака, не смогла бы промолчать в 1937-м году – конечно, если бы дожила до него, ведь многих взяли и раньше. И в конце концов советская система, пусть и без участия карательных органов, все-таки расправилась с поэтом.
Изящные «Жоржики», Адамович и Иванов, «птенцы гнезда гумилевского», как поэты оставили своего учителя далеко позади. Адамович стал в эмиграции замечательным эссеистом, видным организатором, воспитателем молодых стихотворцев. Он был невероятно строг сам к себе, опубликовал не более полутора сотен стихов, и некоторые из них – прекрасны. Георгий Викторович прожил в эмиграции долгую и относительно спокойную жизнь. Пожалуй, это единственный эмигрировавший поэт, которого можно представить себе более-менее сносно существовавшим и в сталинском СССР.
Георгий Иванов, по моему убеждению, – единственный поэт в XX веке, чье имя можно поставить рядом с именем Мандельштама. Начав в России прекрасными, но неинтересными стихами, за рубежом он постепенно развил свой талант до той точки, за которой только смерть. И умер в 1958 году, едва успев собрать свою последнюю книгу «Стихи 1943–1958», книгу о жизни и смерти, наполненную райскими звуками и адской сутью. Невозможно представить себе это написанным в СССР. Даже гордившаяся собственной независимостью и тонким вкусом Ахматова в штыки приняла поздние стихи Иванова, назвав их невыносимо пошлыми. Хотя этот эпитет куда лучше подходит к её собственному старческому кокетству...
* * *
Я далёк от мысли идеализировать литературную эмиграцию. И там гибли поэты – в 30-х годах прошла целая волна самоубийств, чего стоит одна только гибель Поплавского. Но поэзию, это нелепое искусство говорить ритмично и в рифму, за то и любят, что она по каким-то необъяснимым причинам не терпит фальши и компромиссов. В СССР же без этого было просто невозможно существовать: единственный дерзнувший, Мандельштам, подвергся показательной травле, а затем и физическому уничтожению. Остальным пришлось платить по счетам: делить стихи на «настоящие» и «печатные», осваивать технику «социалистического реализма», изворачиваться, тоннами переводить никому не нужных вьетнамцев и чилийцев... Всё это не проходит бесследно. И низкий поклон тем, кто осмелился услышать «утешно звавший голос» и не «замкнуть слух». Конечно, они спасали свои шкуры. Но – пусть во вторую очередь, пусть заодно – и русскую поэзию тоже.
Форум
Нюся, попейте чайку 