Галина Кузьминична всё время держала его при себе: ночью, когда укладывалась спать, засовывала его под подушку, а утром, после того как нянечка умывала ее и кормила завтраком, клала альбом себе на колени, крепко придерживая рукой.
И ждала. Ждала, когда, наконец-то, в палате районного дома престарелых наступит долгожданная тишина, когда перестанут нянечки прикрикивать на старух, если те невзначай прольют суп на постель или обронят несколько крошек хлеба мимо подноса прямо на пол. Когда прекратят те же нянечки скрябать деревянными швабрами по полу, оставляя мокрые разводы. И когда, наконец, включат в коридоре телевизор и «ходячие» выползут из палат смотреть новости, а потом и всё без разбора, чтобы хоть как-то убить медленно текущее время.
Галина Кузьминична никогда в коридор не выходила. И почти ни с кем не разговаривала. Ей достаточно было своего старого альбома, и каждое утро она ждала этих минут, чтобы вернуться в мир своего прошлого, в свою прошлую жизнь. Жизнь, которую она прожила отвратительно и греховно. Ей становилось обидно и хотелось плакать оттого, что поняла она это только недавно, и чувство вины переполняло ее всю, и не было никакой возможности от этого чувства избавиться. Видимо, не будет ей прощения ни на этом, ни на том свете…
Галина Кузьминична вздыхала и открывала альбом. Она почти наугад брала дрожащими пальцами пожелтевшую карточку. Это мама с отцом. Совсем молодые. Наверное, возвращаются с поля. У мамы на плечах грабли, отец держит косу. Настоящая коса, деревенская. Девятиручка. Такой не то, что работать, удержать ее было непросто. Размах-то – ого-го. Почитай, зараз целый воз травы свалить можно. Бывало, мужики как станут в ряд, да махнут косами – стон стоит от падающей наземь перезрелой травы. Вот где сила молодецкая! А мама здесь такая веселая, будто и не устала вовсе. И очень красивая. Галина Кузьминична в молодости на нее смахивала. Такой же разлет бровей, высокие скулы, светлые волосы вьются у висков.
Галина Кузьминична перевернула карточку. В уголке размытыми чернилами виднеется надпись – 1941 год. Аккурат перед самой войной снялись. Танюшке – старшей сестренке – было уже семь лет, Люсе, средней – пять, а ей всего два годика.
Фотографий военных лет не сохранилось, да и кто фотографировался в войну. Не до того было. Галя помнит, как гнали их немцы в Германию со всем скарбом, с наспех навязанными узлами. Деревенские бабы воем выли, не зная чем накормить ребятишек. У мамы тогда корова пала. Кричали в голос – мать от безысходности, а они, ребятишки, на нее глядя. Да и то сказать, корова – ведь главная кормилица, и чем теперь ребятишек выкормить? Но сердобольные односельчане не дали пропасть – несли кто пригоршню пшена, кто кружку молока. Мама всё побольше Гале подкладывала. Уж больно та худая была. «Танюшка, вы большие, покрепче, а Галюшку надо получше кормить, маленькая она совсем», – гладила мать старшую сестренку по голове. «Мамань, – шептала Танюшка, – а мы сегодня с ребятами пойдем на поле картошку собирать. Ее страсть как много, только подмерзлая».
Галя до сих пор помнит эту картофельную затируху – серую, клейкую массу, благодаря которой и выжили в ту первую осень войны.
Немцы догнали их до Белоруссии, а там уже наши войска освободили всех, разрешили вернуться в свои деревни. Радости не было конца. А чему радовались? Пришли, а вместо домов одни печные трубы торчат. Пришлось копать землянки.
Так и жили. Впрочем, как все. Питались кое-как. Особенно тяжело приходилось зимой, весной-то уж можно было варить щи с крапивой, да хлеб печь – муки чуть-чуть, а лебеды да сныти побольше.
Отец вернулся в конце 43-го. Без руки. Мать ходила счастливая – живой! Галюшка так и висла на отце, примеряя его пилотку. А в 45-ом его не стало. Простудился сильно весной на пахоте. Заболел, двухстороннее воспаление легких. Из больницы так и не вернулся. Плакали все тогда, а Галюшка больше всех. Не понимала: как так – был папка живой, веселый – и вот нет его.
После войны работы в колхозе было непочатый край – старики, ребятишки в страду все в поле. Мать частенько Галю дома оставляла – слабенькая.
– Ну что, лентяйка, – поддразнивала ее Люся, – все работать, а ты на печке сухари грызть.
Галя в слезы, а Люся со смехом совала ей пучок свежей, такой душистой первой земляники.
Галина Кузьминична берет другую карточку. Это свадебная, Таня с Василием. Поженились в 53-м году. Таня на снимке такая серьезная – в перешитой из маминого платья кофте и темной юбке. И Василий тоже не улыбнется, поддерживает Таню аккуратно под локоток.
Галя в колхозе остаться не захотела: школу закончила и завьюжилась в район.
– Ну, вот еще буду я тут, как Танька коровам хвосты крутить, – фыркала она, когда мать уговаривала ее остаться в деревне. – Я в городе буду жить, там жизнь совсем другая, красивая.
– Жизнь везде одинаковая, только вот мы разные, – вздыхала мать. Однако в город отпустила.
На следующей карточке Галя снята в нарядном платье – Татьяне как передовику производства подарили отрез шелковой материи, так она сестре его отдала. Сельская портниха сшила по последней моде: рукава буфами, юбка с подрезами.
В городе Галя устроилась работать продавцом. В первый свой приезд в деревню навезла подарков: баранок, чаю самого настоящего, сахару, кружков колбасы.
– Это откуда такое богатство? – изумились родные.
– А я теперь в магазине работаю. Товару вдоволь. И зарплата приличная.
– Ой, Галя, не надо бы тебе в магазине работать. – Мать строго глянула, перекрестилась, – дело это не совсем чистое, греховное.
– Да почему греховное? – засмеялась Галя.
– А потому, что на обмане замешанное. Тебе, имея такую работу, надо каждую неделю у батюшки каяться.
– Да в чем каяться? Подумаешь, лишних пятнадцать граммов покупателю припишу, так у меня товар тоже портится.
– Вот поэтому и уходи с этой работы. Вот тебе мой родительский наказ.
– Да ну тебя, – отмахивалась Галя, – вечно ты что-нибудь выдумаешь.
Мать завздыхала, потом достала с полки, уставленной образами, маленькую иконку.
– Вот, бери. Это Божия Матерь. Без Нее ни одно дело не делается, ни одно горе не горюется. Молись Ей беспрестанно, Богородица непременно поможет, подскажет, как тебе свою судьбу устроить.
Галя взяла иконку, сунула в сумку. «Ну, мама скажет тоже. Теперь только на себя и надо надеяться. Как сама захочу, так и будет». Дома иконку положила в какую-то книгу и забыла про нее.
С пожелтевшей карточки смотрел на Галину Кузьминичну Алексей – муж ее первый. Прожила с ним всего три годочка. Ничего, кроме побоев да пьянки, и не видела от него. А ведь когда выходила замуж мечтала о счастье. Красивый был Алёшка, высокий, сильный – загляденье. И ее, Галину, поначалу любил. Потом Ниночка родилась, Галина долго болела после родов, вот Алёшка и закуролесил. Терпела-терпела, да и выгнала его. Определила Ниночку в садик, а тут ей новую работу предложили – заведующей магазином. И Галина зажила на широкую ногу. В деревню наезжала всё реже. Некогда. Да и что там делать – скукота. Не то, что в городе. Вечером и в театр, и в ресторан сходить можно. Закружила Галину веселая жизнь, совсем про родных забыла. Правда, приезжала к ней тогда сестра Татьяна. Денег просила. Хотела мужа в санаторий отправить. Врачи советовали – сердце больное у него. Не дала. Отговорилась, что нет, мол, лишних. Соврала тогда Галина, деньги у нее были, только пожалела, не стала давать. Вот еще – дашь, а вдруг потом не отдаст Татьяна долг. А ей, Галине, еще Ниночку поднимать. Уехала тогда Татьяна, даже и переночевать не осталась. Может, и обиделась, только Галина про это и думать вскоре перестала. Подвернулся мужчина надежный, в чинах. Женатый, правда, но уж больно ее, Галину, любил, а уж о Ниночке как заботился – без гостинцев никогда не приходил.
Галина Кузьминична всматривается в фотографию, с которой улыбается ей Петр Васильевич. Представительный, важный. Влюбилась в него тогда Галина без памяти. Не останавливало ее, что семья у него, трое деток, да жена не совсем здоровая. Да и он к ней привязался. Воровал у семьи дни, ночи прихватывал. Всё с Галиной, да с Ниночкой. И на курорт их возил, и в командировки свои брал. Галина тоже старалась. Каждый вечер стол ломился, всё хотела Петеньку своего получше накормить да напоить. А тут как гром среди ясного неба – ревизия. Нашли крупную недостачу. Или плати, или в тюрьму садись. Часть денег Петр Васильевич дал, немного у нее было, а за остальными пришлось в деревню к родным ехать.
Мать плакала, а сестры молча достали и протянули недостающую сумму. Пригодилась премия, что дали недавно Василию, да мамина крохотная пенсия.
Обошлось всё. Правда, с работы пришлось уйти. Петр Васильевич устроил ее в жилищную контору. Работа, конечно, не чета прежней, но Петр не бросал, помогал продуктами, да и деньжат подбрасывал.
Галина Кузьминична теребила в руках мятую карточку – это Люсина свадебная. Ох, уж лучше об этой свадьбе не вспоминать. Люся поздно замуж вышла, уж почти тридцать лет исполнилось, а она всё в девках ходила. А потом в колхоз приехал новый ветврач. Люся, как и Татьяна, на ферме работала, да и молодой специалист туда часто захаживал. Вот и приглянулись друг другу. На пять лет оказался он Люси моложе, а так пристал, не дает проходу: «Люблю, давай поженимся». Люся вначале и так и сяк отговаривала, да видно самой ветврач нравился, вот и дала согласие.
Галина прикатила к ним на свадьбу с большим букетом, да сервиз чайный в подарок купила. Как глянула на Сергея, и – душа в пятки. Уж до чего статный, лицо чистое, глаза как два голубых озерца. Вот Люське повезло. Всю свадьбу поглядывала на него Галина, а на другой день, столкнувшись с ним в сенях, припала к нему горячим телом, обняла, принялась жарко целовать. Эх, не вовремя Татьяна появилась. Ни слова не сказала, собрала Галинин чемодан и указала ей на дверь. Стыдоба…
Обиделась Галина тогда страшно. На всех обиделась. Ведь не остановили ее тогда, молча стояли и смотрели, как она уезжает. Ну и пусть остаются, никогда ее ноги больше не будет в родном доме. Уехала и как отрезала. Ни одного письма домой не написала. Даже матери открыточки не отправила. А ведь никто не виноват, одна она и виновата была во всем. Так нет, гордыня не давала это осознать. Даже к матери на похороны не поехала. Отдыхала тогда в санатории, домой приехала – телеграмма. Глянула на штемпель – уже три дня как похоронили. Ей бы кинуться, да хоть на родной могилке отрыдать да выпросить себе прощение. Так нет, не поехала – обида колом застряла в сердце.
А здесь Ниночка снята на выпускном вечере. Какая же она красивая – светлые кудри по плечам раскиданы, в глазах смех застыл. После школы засобиралась в саму Москву, поступать на артистку. Галина радовалась, дочь в столице будет жить, в кино ее будут показывать. Куда там – не поступила Нина, однако из Москвы не уехала, осталась на стройке работать. А вскоре в Москву и Петра Васильевича перевели. Галина осталась одна. Скучала, вечера казались длинными...
Ниночка приезжала не часто. Однако каждый раз с новыми кавалерами. Галина пыталась поговорить с дочерью, а та одно: «Не указывай, сейчас молодежь больше знает. Мне надо в Москве выгодно замуж выйти, чтоб с квартирой». Однажды приехала одна и с ходу:
– Давай, продавай квартиру, в Москве комнатку купим, а там, может, подфартит и на однокомнатную заработаем.
Галина Кузьминична задумалась: «Да как же так, бросить всё и уехать? Ведь столько лет здесь прожито. И квартира хорошая – трехкомнатная, обстановка добротная. А в Москве еще неизвестно как всё устроится». Да и боялась она больших городов, одна суматоха там.
– Ну, вот еще, – пожала плечами Нина, – нашла, за что держаться. Сюда ты всегда вернешься, а Москва это Москва. Ты обо мне подумай, я устала по съемным квартирам мотаться.
– Ты ж ведь замуж хотела?
Нина только рукой махнула.
Комнатку в Москве удалось купить только в коммуналке, в доме на снос, на самой окраине. Все деньги, вырученные за Галинину квартиру и мебель, ушли на эту комнату. На работу Галина Кузьминична устроиться не смогла: возраст, да и образования никакого. А тут внезапно обнаружились проблемы со здоровьем. Болело сердце, донимали головные боли, мучила одышка. Нина пропадала иногда по целым неделям, потом появлялась неопрятная, опухшая. Набрасывалась на мать с упреками, что та не приготовила покушать. А с чего? Сбережения постепенно таяли, и Галине часто приходилось сидеть без денег. Нина неизвестно где работала, матери почти не помогала.
Дальше – больше. Начала приводить в комнатку мужиков, выпроваживая мать на улицу на час, а то и до поздней ночи. Галина Кузьминична все глаза повыплакала, не зная кому пожаловаться. Сестры далеко, да и не знается она с ними.
Парализовало ее глубокой осенью. Возилась на кухне, вдруг стало плохо, жутко заболела голова, всё поплыло перед глазами. Соседи вызвали скорую, Нины в это время дома не было. Почти месяц пролежала Галина Кузьминична в больнице. Условия жуткие, нянечку не дозовешься, чтобы судно принесла. Дочь в больницу не пришла ни разу. Когда выписывали Галину Кузьминичну домой, пришлось соседке звонить. Та привезла ее на такси, помогла подняться по лестнице. В комнате бардак, на кровати Нинка с каким-то мужчиной спит. Соседка принесла матрац, уложила Галину Кузьминичну на полу.
Потянулись безрадостные дни. Галина Кузьминична передвигалась с трудом, дай Бог, хоть в коридор выйти. А там уж и в туалет, и на кухню чаю согреть, кое-как по стеночке. Нинка на мать внимания не обращала, только знай, покрикивала. А потом как-то выдала, как отрезала: «Собирайся. В санаторий поедешь».
Галина Кузьминична только кое-что из вещей взяла, да несколько книг – пристрастилась в больнице читать. Среди книг и фотоальбом попался.
Привезла ее Нинка в дом престарелых и инвалидов. Подписала нужные бумаги и матери подсунула. Да только ее и видели.
Однажды, листая томик стихов, Галина Кузьминична наткнулась на маленькую иконку Божией Матери, видимо, положила тогда сюда и только сейчас нашла.
Будто сноп ярких искр рассыпался перед глазами Галины Кузьминичны. Вспомнила всё до мельчайших подробностей: и мамины наставления, и то, как обижала сестер, гордилась перед родными, жила без руля, без ветрил, без веры в Бога. Вот и нагрешила без меры, и теперь расплачивается. А как вспомнила, ужаснулась. Да где же она раньше была? Что же мать-то родную не послушала? Ведь сколько раз она Галине говорила: «Молись. Без Бога ни до порога». Вот ведь всё так и вышло.
Галина Кузьминична наклеила иконку на картон, положила в прозрачный пакетик и повесила на грудь. Каждый день она горячо молилась Божией Матери. Со слезами просила Заступницу, чтобы Та помогла ей вымолить прощение у матери, да у сестер. Уж так она перед ними виновата!
Вот и сегодня, прежде чем взять альбом в руки, Галина Кузьминична долго молилась: «Помоги мне, Пресвятая Богородица, вот ведь что я наделала. Обидела своих родных, да еще как обидела. Каюсь, а что толку. Не слышат они меня. Хоть Ты донеси до них мою печаль».
Тяжело, слезы застилают глаза. Вдруг почувствовала Галина Кузьминична чьи то теплые руки на своем лице, кто-то знакомый зовет ее по имени. Вскинулась. Перед ней Татьяна с Люсей.
– Наконец-то нашли, – запричитала Люся, – хорошо, Сергей твою Нинку в райцентре встретил. Насилу вызнал, где ты находишься.
– Да как же это, родные мои, как же это, – повторяла без конца Галина Кузьминична. Потом, опомнившись, сползла со стула, упала на колени перед сестрами. –Простите меня, Христа ради, простите, если сможете!
– Ты что, – кинулась поднимать ее Татьяна, – успокойся, мы тоже хороши. С каких пор о тебе ни слуху, ни духу, а мы и не пошевелимся. Да разве можно так? Это ты нас прости. Родные же мы! Собирайся, мы за тобой приехали. В деревне хорошо, дом большой. Будешь в маминой комнате жить.
Сестры хлопотали, собирая нехитрые пожитки Галины Кузьминичны. Они не заметили, как она обвисла на стуле, неловко запрокинув голову, а из полузакрытых неживых уже глаз выкатилась одинокая слеза. Руки ее по-прежнему сжимали альбом с фотографиями, и только на лице застыла счастливая улыбка.